ужасное в жизни – Einsamkeit[525]. В эти дни, часы и минуты человек себе хозяин и творец своей жизни. ‹…› Если не вынесешь Einsamkeit, тогда беги, хватайся за первую зацепку, чтобы тебя закрутило, завертело, чтобы ты себя забыл. Но если Einsamkeit – творчество, тогда это достигнутое счастье, и единственное счастье на земле» (13 июня 1916). «Спасение в работе и творчестве» (18 декабря 1916). Мысли о творчестве есть также в записях от 1 мая, 11, 19 сентября 1916 г.

«Схема „созерцание и творчество“» определенно очень много значила для самого Вавилова и с годами не забылась. В 1939 г. Вавилов вновь вспоминает свои давние дневниковые записи: «Старая схема – „созерцание и творчество“, угадал ее двадцать с лишним лет назад вполне верно. ‹…› только творчество „патент на благородство“. В творчестве самое главное в загадке сознания…» (11 июля 1939). И позже эта «схема» упоминается неоднократно: «…улетучивается спасавшее творчество, остается пассивное, холодящее и умертвляющее созерцание» (16 сентября 1941); «Сейчас задним числом вижу, что жизнь моя сложилась совсем особенно. ‹…› ее действительное содержание всегда было „творчество и смотрение (созерцание)“» (16 мая 1943); «Смотреть и думать, не делая. Это – одно. Второе – творчество. Кроме близких своих, Олюшки, Виктора, смотрение и творчество – единственная зацепка в жизни» (30 мая 1943); «Мое созерцание, творчество. Где же все это останется?» (15 июля 1945) и т. п. В приводившейся ранее выразительной цитате о потере души дальше речь идет также об этой паре: «С ужасом читаю в „Вестнике Академии“ в каждом № свои председательские, загробные речи, газетные статьи. Где же моя душа? Где мое „творчество и созерцание“» (9 мая 1946).

19 июля 1948 г., читая книгу о римском папе Сиксте V (1521–1590), Вавилов одобрительно отметил: «Хорошая, настоящая фигура старика создателя, творца ‹…› Старик построил новый Рим с куполом Петра, с Aequa Felice, с Piazza del Popolo[526]. Жизнь, действительно сливающаяся с миром, „я“ и мир перестают противоречить друг другу». Творчество – как и музыка – было для Вавилова еще одним средством снять трагическое противоречие между миром и «Я». В отличие от «выключения» и сознания, и реальности во время сна без сновидений и «выключения» реальности при чтении романов или медитативном погружении в музыку, увлекательная творческая работа сосредоточивает сознание на чем-то внешнем, не оставляя места рефлексии – человек, занятый творчеством, забывает о своем «Я». «…нужна увлекающая работа, творческая, вдохновенная, вызывающая самозабвение» (24 сентября 1950).

В вавиловской «схеме» пара «созерцание и творчество» изначально противопоставлялась третьей составляющей – «жизни». «Да, в жизни умереть // Вне ж жизни бурно жить // Вот цель моя, вот все мое стремленье» (11 марта и 27 августа 1909, 1 января 1910). «Мне в жизни всегда нужно вдохновенье, хотя бы самое пустячное. Тянуть жизнь – на это есть револьвер» (22 октября 1916). «…с ранних лет тяготело „созерцание и творчество“ и не было интереса к жизни» (30 марта 1942). Вавилов понимал творчество прежде всего как внутреннюю, интеллектуальную активность, а не как вообще любую жизненную деятельность. «Творческое знание – единственная сверхчеловеческая и надприродная черта у человека» (12 июня 1942). 2 мая 1943 г. оправданием существованию он называет «творчество, создание новых духовных ценностей». «Эстетская», «снобская» составляющая такого понимания «творчества» несомненна: при таком подходе творчеством оказывались только научная деятельность и писание всевозможных текстов – книг, статей, дневника. «Создавать надо – философия, новые мысли excelsior[527]» (24 апреля 1946). Но такое отношение к творчеству беспокоило Вавилова. «Человек не имеет права только думать и смотреть, он должен действовать, строить, бороться. А я, по природе моей, главным образом „философ“. Смотрю, думаю. Действие мое это творчество» (22 января 1950). На словах относясь к творчеству как к размышлению во время прогулок с последующим записыванием мыслей на бумаге, Вавилов иногда «проговаривался», что понимает «творчество» все же пошире, чем столь утонченное «создание новых духовных ценностей» или «сила и дело, как-то проходящие вне мира» (3 января 1916). «Главное движущее начало (оставшееся) – творческий стимул (противно сказать „зуд“). Часы, прожитые без новых мыслей, без чего-то сделанного, написанного, списанного, склеенной рамки или уложенных на полке книг, кажутся преступно прожитыми» (11 июля 1939). «Склеенная рамка» – уже что-то большее, чем размышления о тщете всего сущего и соответствующие философские этюды в дневнике. 18 июля 1939 г., рассуждая о «труднейшей задаче поддержания оптимизма у сознающего», Вавилов писал: «Выход? Он ясен, это – наличие временных частичных, удачно разрешаемых задач, наличие удачливого творчества. Поддержание такого удачливого творческого состояния для сознающего человека это, по-видимому, единственный рецепт оптимизма, а не в кислом молоке и долголетии Мечникова». Творчество тут понимается уже явно шире, чем чисто умственная деятельность, – это активность вообще – по сути, та самая «жизнь», которая в вавиловской схеме противопоставлена паре «созерцание и творчество». «Стараюсь работать, и, как только перестаю, наступает taedium vitae[528]» (6 июля 1944). «„Пустой“ день, когда не сделано ничего, кажется преступлением» (3 августа 1946). «…нужен непрерывный опиум „дел“» (7 августа 1946). Об этом же Вавилов писал еще в 1910 году: «Почему я всегда хочу работать, творю из работы бога? Сам не знаю почему. В работе я чувствую себя здоровым, свежим, без нее я делаюсь меланхоликом» (9 января 1910).

По всей видимости, именно благодаря «творческому зуду» и зависимости от «опиума дел» Вавилов мало-помалу ввязался во все те многочисленные занятия – помимо науки, – которые с годами безнадежно опутали его как администратора и публичную фигуру. Но нелепость повседневных занятий (совещания, торжественные заседания, административная деятельность) и усталость от них привели к тому, что о творчестве он стал мечтать еще больше. Такие разнообразные в молодости цели, мечты, творческие планы с годами все в большей степени сменялись простой и всеобъемлющей мечтой: «Боже, хотя бы увлечься какой-нибудь задачей и получить хотя бы мираж цели и стимула!» (12 февраля 1942). Если сравнить (см. главы «Планы, цели и мечты»), о чем мечтал Вавилов в ранних и поздних дневниках, видно, что мечта хотя бы мечтать, желание что-то желать выходят в поздних дневниках на одно из первых мест (яркий пример неосуществимого плана – «…ежедневно хотя бы час мечтания по набережной, в белую ночь…»). Соответственно, и о творчестве Вавилов вспоминает в поздних дневниках чаще всего в диапазоне чувств от грусти до отчаяния: две трети из примерно 250 упоминаний – сожаления об отсутствии творчества и мечты о нем.

«Из жизни постепенно уходит научное творчество, всегда спасавшее. Остаются заседания, разговоры по вертушкам. ‹…› Мозаика. Страшное чувство невыполненного. И нет творчества, оправдывающего жизнь» (22 января 1946). «Наполовину мертвец. Куда-то отлетел творческий дух живой. Отяжелел. Безразличие – космическое» (29 марта 1946).