Но кажется, и величия ахматовских строк Бродский не признавал.

Что же остается?

В общем, глава о Муре, сыне Цветаевой, об участии в его судьбе, вернее — о неучастии (для ясности скажу — о преступном неучастии) в ней Анны Ахматовой.

Георгий ЭФРОН. Дневник. 1943 год. Стр. 7

…Мур попал в эвакуацию в Ташкент. Он уже круглый сирота, сестра и тетка в лагере.

Георгий Эфрон, или Мур, сын Марины Цветаевой, ему тогда исполнилось шестнадцать. Мур написал статью о современной французской поэзии. Мур зарабатывал на хлеб тем, что писал плакаты и стихи для Телеграфного агентства (УзТАГ). И ни на что не жаловался. Рубашки у него всегда были свежие, башмаки начищены до блеска. Он жил вполне самостоятельно. Беллетристики он не признавал, говорил, что это пустая трата времени. Он отдавал предпочтение истории и философии. Именно от Мура я впервые услышал о евразийстве, нечто вроде того, что развивал потом в своих книгах Л. Н. Гумилев. Для меня все это было новым и неожиданным.

Эдуард БАБАЕВ. Воспоминания. Стр. 145–147

Ни слова не говорил об отце. И не любил, чтобы ему высказывали сочувствие. Какая-то литературная дама, недавно появившаяся в эвакуации, бросилась к нему с расспросами о Марине Ивановне и с объятиями, но Мур холодно отстранил ее и сказал: «Марина Ивановна повесилась! Разве вы не знаете?» Литературная дама чуть не упала в обморок и потом всюду называла Мура «бесчувственным».

Эдуард БАБАЕВ. Воспоминания. Стр. 146

Привилегированный дом, «лауреатник», где в эвакуации жила Ахматова:

Мур говорил, что в просторечии называется «лепрозорием». И рассказывал невероятные истории из жизни «неприкасаемых». «Вот, например, — говорил Мур, — Анна Ахматова написала стихи о своей «вольности» и «забаве». А Сергей Митрофанович Городецкий говорит: «Кто это пишет? Анна Ахматова? Моя недоучка…» А ты говоришь: «Олимп», — смеялся Мур.

В Ташкенте были напечатаны «Думы» Сергея Городецкого с подзаголовком: «Семнадцатая книга стихов». Я принес этот сборник Анне Андреевне. «Семнадцатая книга стихов… Много я дам тому, кто вспомнит, как называлась шестнадцатая!» Когда я рассказал об этом Муру, он хохотал от всей души и привел слова Мандельштама из «Шума времени»: «Литературная злость! Если бы не ты, с чем бы я стал есть земную соль!»

Я, слушая Мура, учился понимать Марину Цветаеву. Она присутствовала в нем в гораздо большей степени, чем можно было предположить. И вся его судьба предсказана ее стихами.

Эдуард БАБАЕВ. Воспоминания. Стр. 148–149

Пастернак — жене.

«Позаботься о ее мальчике, узнай, где он и что с ним».

Борис ПАСТЕРНАК. Письма З. Н. Пастернак. Стр. 180

Муру могло повезти — Ахматова была «в славе».

Марта 1942.

Письмо Г. С. Эфрона — С. Д. Гуревичу.

Она написала изумительную поэму; пользуется необыкновенным почетом и уважением, часто выступает, вообще «возродилась».

Слава богу, Ахматова иногда дает немного денег.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 70

Давала немного и недолго.

Ахматову всячески протежировал Ал. Толстой. Она через него начала действовать, чтобы меня включили в число «счастливцев» (посетителей столовой Писателей). Это было неимоверно, сказочно сложно.

Г. ЭФРОН. Письма. Стр. 38

На самом деле — для нее не так уж сказочно сложно.

Февраль 42.

В эти же дни выяснилось, что NN давно уже получила пропуск в магазин, то есть право НА ПАЕК; ее известили — и ОНА ПОЗАБЫЛА об этом чудовище… Капуста, желе, вино, пшенная крупа, лапша.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 396

Мур бы не позабыл.

Но благодеяния уже кончились.

Через день в дневнике Чуковской цитата, скорее всего из Ахматовой о Муре: «Как страшно видеть голод на таком молодом лице». Комментарии Чуковской — Мур (Георгий Сергеевич Эфрон, 1925–1944), сын Марины Цветаевой. С конца ноября 1941 года жил в Ташкенте, один после гибели отца, матери и ареста сестры. (Это тебе не дважды вдова.) Мур учился в девятом классе, бедствовал и голодал.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 398

Ему было 16 лет. Это про него Ахматова назидательно напишет: видела лицо убийцы, когда он украл — от голода. Это с его матерью Ахматова в эти месяцы не перестает считаться славой — и про нее же кричит, заподозрив, что ей могут недодать неполагающихся, но несомненно обязательных к выплате ей, Ахматовой, благ: «Марину из меня хотят сделать! Не на такую напали!»

Я ушла в отчаяньи, от постоянного ее желания провести параллель между своей судьбой и судьбой Цветаевой.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 349

Когда Цветаева вошла в моду, Анна Ахматова не постеснялась написать стихотворение «Нас четверо» — мол, они — едины, один уровень, одни почести: Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Анна Ахматова. Феномен «Краткого курса истории партии» ей кажется очень эффективным: определяются основные линии, записываются — и все, никаких разночтений больше не допускается. Она выпустила такой манифест сама: «Нас четверо». Пиетет русских перед печатным словом да перед великим словом Ахматовой — велик. Поверили сами и за границы весть понесли: их — четверо. Были близки между собой и по-человечески, житейски. Кроме Цветаевой и Ахматовой, конечно: Маринина привязанность к Ахматовой совершенно фантастична, правда, не связана с реальностью (от реальности она с отвращением отвернулась), а Ахматова, так та с самого начала завидовала и ненавидела. Дело понятное.

В «четверке» были дети. У Мандельштамов — нет, у Пастернака — под надежной опекой жены, Лев Гумилев и Аля Эфрон — в тюрьме, оставался один Мур. Судьба как нарочно свела их с Ахматовой в одном городе.

Хлеб, голод, жизнь и смерть — это то, чего не видит Ахматова. Такие слова она охотно включает в свои стихи, потому что это красиво и звучит значительно, а в самой жизни главное для нее — погремушки тщеславия.

Удача Ахматовой — встретить на главной улице Ташкента главного человека от литературы — Алексея Толстого — да еще при зрителях — двух оборванных мальчишках, один из которых был сыном Марины Цветаевой. Вот эта роскошная сцена в подробном изложении.