новую смесь в металлической миске. Серый порох, сбившийся в комки из-за смешивания его с жидким концентратом, вспыхивает жёлто-синим пламенем. Я сразу щёлкаю кнопкой секундомера, который всё это время наготове держал в правой руке.

Нам нужно не менее пятнадцати секунд. Полученный концентрат становится смертельным ядом для гнори и перитонов только в горящем состоянии. Миллуони, которого Слава почему-то называет другим именем, так и не смог внятно мне объяснить по поводу наличия такой разницы: почему концентрату нужно гореть, а моей крови — нет, да и необходимо её намного меньше, — но она есть, и всё, что мы можем — это работать, не забывая её учитывать.

Перламутровый огонь пороха гаснет. Я жму на кнопку и констатирую:

— Восемнадцать секунд. Получилось.

Лена облегчённо выдыхает, Андрей, единственный из всех присутствующих, кто понятия не имеет, что вообще здесь происходит, с умным видом качает головой.

— Ты, может, пойдёшь и займёшься чем-нибудь полезным? — спрашиваю я у него. — Зачем вообще припёрся?

— А! — Андрей хлопает себя по груди. Точнее, по нагрудному карману рубашки. Достаёт оттуда какой-то лист бумаги, протягивает мне. — Вот.

— Что это такое?

— Дмитрий просил передать это тебе.

— Дмитрий? Просил тебя? Что-то не сходится. Почему сам не вручил?

— Мы с ним случайно в коридоре пересеклись, — отвечает Андрей. Кажется, правду говорит. Уж больно выражение лица спокойное. — Я вообще шёл в столовую.

Андрей трясёт рукой, держащей сложенный лист бумаги. Я принимаю его, но открывать не тороплюсь.

— Что здесь?

— Я не смотрел. Это, вроде как, не моё дело.

А вот тут уже врёт. Глаза забегали. В подтверждение моим мыслям, Андрей спешно уходит, сталкиваясь в дверном проёме с Виолой.

Разворачиваю листок. На нём каллиграфическим почерком Дмитрия выведено:

«Под подоконником в отцовском кабинете есть кое-что, что, я не хочу, чтобы досталось новому владельцу. Забери, пока не поздно».

— Что там? — интересуется Лена.

Пока она подходит, перечитываю написанное ещё раз. А когда останавливается и заглядывает в лист, быстро его сворачиваю.

— Ничего, — отвечаю. — Ерунда. Только мне нужно на пару минут отлучиться. Справитесь без меня?

— Конечно, — рассеянно кивает Лена.

Тогда я, не снимая ни халата, ни очков выхожу из лаборатории и иду в обозначенное Дмитрием на листе, как на какой-то поисковой карте, место.

Последний раз я был в кабинете папы, кажется, около месяца назад, когда он просил моей помощи по поводу результата психологического теста одного из стражей. Ему не понравилась неопределённость там, где её быть не должно, и папа, взрослый человек, кандидат психологических наук, поинтересовался моим мнением не просто ради того, чтобы я мог почувствовать себя значимым подростком, а потому, что действительно считай его в какой-то степени экспертным, не забывая, что я много провожу за изучением различных сфер науки и жизни и не списывая меня со счетов за мой юный возраст.

Папа был родителем, достойным тысячи других отцов.

Волочусь на ватных ногах к подоконнику. Помещение папиного кабинета крошечное, но каждый шаг кажется метровым. Липкими от пота руками касаюсь выступа над батареей. Слишком жарко. Ломит каждую косточку в теле.

Прежде, чем искать то, что имел в виду Дмитрий, открываю окно, — (и снова никаких тебе лишних сил, старые створки поддаются мне легко, пусть и со скрипом), — и впускаю в комнату зимний холодный воздух.

Так лучше. Теперь есть, чем дышать.

Приседаю напротив батареи. Шарю руками под подоконником, пока не натыкаюсь на то, чего там явно быть не должно.

На свет достаю обычную подарочную коробочку. Сразу открываю. Вижу содержимое и чувствую, как, несмотря на морозный воздух и ветер, снова не могу сделать полноценного вдоха.

Коробку сжимаю в пальцах слишком крепко. Предмету внутри, конечно, ничего не будет, но вот картон обёртки помят и больше никогда не сможет иметь товарный вид.

— Я, это, — слышу голос за спиной. — Короче, прочитал вообще-то эту дурацкую записку, и теперь мне немного стыдно.

Выпрямляю спину. Закрываю окно. Пока не поворачиваюсь к Андрею, потому что хочу окончательно вернуть самоконтроль, но краска с лица, чувствую по горящим щекам, всё никак не хочет сходить.

— Мне не нужна помощь.

— Ты в каком моём слове углядел то, что я помощь тебе пришёл предлагать?

Шаркающие шаги. Я не прячу свою находку и продолжаю любоваться блеском стекла и металла.

— Ого! — присвистывает Андрей. — Часы — класс! Командирские! У моего деда такие же.

— А эти принадлежали моему, — говорю я. — Точнее, после него они стали папиными, но я так полюбил их, что лет с десяти не переставал канючить по этому поводу. В конце концов папа сдался и сказал, что подарит их мне на Новый год. Это было… пару месяцев назад, кстати. Надо же… я совсем забыл об этом.

— А он, похоже, нет, — говорит Андрей. — Даже подготовил их.

Подготовил, но уже никогда не подарит.

Я достаю часы. Коробочку оставляю на подоконнике. Верчу часы в руках, но медлю, прежде чем надеть на запястье.

Браслет явно уменьшен специально под меня: сидят отлично.

— Папа твой был классным мужиком, — сообщает Андрей. Хочу оскорбиться, но потом понимаю, что сказано-то без сарказма. — Я мало знал его, потому что… ну, ты помнишь про всю эту штуку с путешествием во времени… Но я успел стал свидетелем тому, что он делал для стражей, и это, типа, была реальная помощь.

— Папа всегда знал, что нужно сказать, чтобы полегчало.

Я кусаю губы, но это не помогает отвлечься. Часы становятся последним толчком — и вся моя пирамида из спокойствия и самоконтроля рушится, а её обломки бьют прямо в поясницу и заставляют меня сложиться пополам.

Наклоняюсь вперёд. Руки — на подоконник, лоб — на сложенные ладони.

— Всё нормально, — Андрей единожды хлопает меня по плечу. — Нормально.

Больше ничего за собственным сопением я не слышу. Закладывает нос, уши. Не понимаю, почему не могу остановить слёзы, и от этого распаляюсь лишь сильнее.

Нужно успокоиться, пока хуже не стало. Пока не сорвало оставшиеся клапаны и плач не перерос в вой, а человек не уступил место зверю.

Обращения всё ещё даются слишком тяжело, даже несмотря на помощь Боунса. Каждое из них — как игра в русскую рулетку: я не знаю, будет ли следующая камора барабана пустой, или мне придёт окончательный конец.

Мысль об этом, а также воспоминание о днях, проведённых в лисьем одиночестве и без надежды в сотне километров от дома, возвращают чёткость помутневшему рассудку. Я поднимаю голову и неожиданно нахожу Андрея всё ещё стоящим рядом и смотрящим что-то на телефоне.

— Я думал, ты ушёл, — говорю я. Утираю слёзы тыльной стороной