тихо сказав: «Ну да… да…» — как бы только для себя, шагнул в сторону, постоял, подумал… и пошел куда-то. Он сразу обо всем забыл, чувствуя, будто его кто-то со всего маху ударил по лицу. Наташа не решилась догонять его, растерялась, и ей было стыдно; раздраженно хмыкнув, она развернулась и зашагала в свою сторону. Она не очень понимала, почему так делает, но вдруг, ругая себя и Алешу, поехала к своим родителям…

Долго Алеша бродил по улицам, забывшись; шарф его выбился наружу, ноги промерзли, но он хоть и чувствовал это, как-то не обращал внимания на себя. Что ничего особенного не произошло, он знал, но знал теперь — как-то разом, из-за пустяка, что искренние его убеждения не обязательно могут быть поняты, а могут быть высмеяны — и не чужим человеком, а женой, Наташей, человеком самым близким.

Как раз когда Алеша думал об этом, он вдруг лоб в лоб столкнулся с каким-то мужчиной. Мужчина выругался, сказав:

— А в другой раз бакенбарды выдеру!

И ушел, сверкнув глазами.

Алеша подумал, усмехнулся, махнул безразлично рукой, левой рукой потер лоб, потрогал бакенбарды, сказал:

— Я тоже тебе выдеру — бороду.

И пошел своей дорогой.

Он вернулся домой поздно вечером. Дверь открыла Лариса.

— А Наташа где? Да ты что так смотришь?

Алеша глядел устало, уныло, но глаза его как-то нездорово блестели.

— Ее разве нет дома? — спросил он.

— Нет. Ты же поехал ее встречать…

— Значит, к родителям уехала, — сказал Алеша. — Ладно, пускай…

— Снегу-то натащил! — удивилась Лариса, отряхивая Алешино пальто. — Да ты совсем как ледышка! Где ты пропадал?

— По городу ходил. Замерз, — вяло ответил Алеша.

— А лоб-то какой горячий! — воскликнула Лариса. — Заболел, может?

— Знобит…

Они прошли к нему в комнату, Алеша сел на стул, вытянув ноги, прикрыв глаза. Вскоре на щеках его выступил нездоровый румянец.

— Давай-ка ложись лучше, — сказала Лариса. — Я сейчас градусник принесу.

Пока Лариса ходила, Алеша разделся, лег в постель. Температура оказалась высокой — 39,2.

— Ты сумасшедший, — сказала Лариса. — Разве можно с такой температурой шляться по городу? — Она принесла еще одно одеяло, накрыла им Алешу, сверху положила свое и его пальто.

Алеша лежал, тяжело дыша. У него был жар, все тело дрожало, зуб не попадал на зуб.

— Холодно… — говорил он. — Хоть бы согреться скорей…

Лариса вскипятила чай, положила в кружку побольше малинового варенья, подала Алеше.

— Не хочу… не надо… — Ему были лень двигаться.

— Давай-давай, попей немного… А сначала аспиринчику… — Лариса приподняла подушку, помогла Алеше сесть. — Вот так… Выпей аспирин. Вот так… вот и хорошо…

Алеша проглотил таблетку, взял обеими руками кружку — руки дрожали — и начал, обжигаясь, но не чувствуя этого, пить сладкий малиновый чай крупными глотками. Изредка он останавливался, думая про себя: «Хорошо», но вслух ничего не говорил. Выпив чай, он откинулся на подушку, закрыл глаза.

Он хотел спать, но жар мешал ему. Все виделась ему какая-то отвесная стена, к краю которой он подходит, шагает куда-то, а потом летит, летит… и нет конца этому ужасному, томительному падению… Алеша открывал глаза — все пропадало, он шептал:

— Хоть бы уснуть… Стена эта, стена…

— Спи… спи… — шептала рядом Лариса. — Спи, маленький…

Он слышал, что она называла его маленьким, но не очень удивлялся этому, потому что в самом деле чувствовал себя беспомощным, маленьким; ему было приятно, как от матери, слышать этот шепот…

Он снова закрыл глаза, и снова начиналось падение… Только теперь, когда он уже согрелся и даже пылал жаром, ему это бесконечное падение казалось не вниз куда-то, а вверх, что было странно, непонятно, заставляло мозг напрягаться: почему так? почему? — и снова открывались глаза, и Алеша слышал все те же слова:

— Спи, маленький… Ах, дурачок ты, дурачок… дуралей… Заболел, маленький… Надо же придумать такое, — в пальтишке осеннем… зимой по городу… Ах, голова садовая, голова садовая…

Иногда Алеша чувствовал, что на лбу его лежит мягкая ладонь, совсем как мамина, и он начинал не то чтобы метаться под ней, а просить у нее шепотом: «Ну убери же стену, убери стену… убери…», и ему отвечали: «Нету уж ничего, ничего нету, маленький… Всех убрали, всех прогнали, все ушли… Только ты один, только ты… Спи и спи, спи, маленький… Баю-баюшки-баю… а, а, а… баюшки-баю…»

Иногда же, открыв широко глаза, Алеша видел перед собой лицо, но совсем не мамино, другое… потому что у мамы седые, старые волосы, а это были пышные золотые волосы… И волосы эти иногда щекотали ему лицо, и что-то хорошее, теплое, родное слышалось ему откуда-то оттуда, из тумана золотых волос:

— Вот и спи, спи, мой маленький… Спи, мой хороший… Спи, Алешенька, спи, мой славный…

И кто-то целовал его в лоб и говорил ему все это, а он то летел в бесконечную пропасть высоко вверх, то открывал глаза и слушал музыку слов, и не понимал ничего, и снова целовали его в лоб, целовали…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

«Господи, — думала Зина, идя по улице, не замечая ни холода, ни ветра, ни снега, ни мороза, ни прохожих: она только что попрощалась с Алешей и Ларисой, — господи, — думала она, — до чего же унизительно наше положение. Отдашь им всю душу, полюбишь их всем сердцем, а потом оглянешься — да что же это? Вся жизнь, вся любовь эти были бесконечным унижением, оскорблением, ложью… и за что? Может, и правда — никому не надо верить, никого не подпускать к себе… Но как тогда жить? Ведь кругом такие же люди, как и ты, если всем не верить, тогда и себе не верить?.. Как унизительно наше положение, как унизительно! Даже теперь, задумав рожать, даже теперь я должна унижаться перед ним, жить с ним, спать с ним, ходить перед ним на цыпочках — лишь бы одумался, лишь бы женился. Да зачем он нужен, такой? Зачем упрашивать, умолять, увещевать жениться, зачем здесь-то еще унижение? Да и кто он такой, этот Володя? Такой же, как и Евгений Яковлевич… Присосался пиявка — не оторвешь. Надо с мясом его выдирать, гнать его надо, в три шеи гнать — пускай к черту на кулички катится… Задумала рожать — значит, задумала. Сегодня же выкину все его манатки! Комната моя! Моя! С этим паразитом совсем все забудешь, живешь с ним, словно ты ему обязана, а ведь кругом, ну совсем кругом он обязан! Комната моя, вещи мои; кормлю его, пою, обстирываю! И после этого на него же еще молиться? Хватит… Доченька моя, дай-ка я тебя потрогаю… вот так… так… Тепло тебе под шубкой?