Таким образом, с этой стороны все было подготовлено, и на другой день, едва пообедав, князь Михайла через прислуживавшего ему отрока передал Гавше, что хочет с ним говорить.

Гавша, в простоте душевной решивший, что тверской князь наконец образумился и надумал поцеловать крест Дмитрию, сейчас же явился на зов, хотя и собирался как раз вздремнуть после сытного обеда.

— Ну вот, княже, — почти умильно начал он, — видать, Господь открыл наконец твои уши для истины.

— Открыл, открыл, боярин, не сумневайся! И теми открытыми ушами слыхал я, что прибыл в Москву посол от хана Азиза. Я его давно ожидаю, ибо сам знал, да и вам, дуракам, говорил не раз, что великий хан меня в обиду не даст. Желаю говорить с тем послом!

Гавшу слова князя поразили, как обухом. Умом он не был скор, а потому, прежде чем сообразил, надо ли отрицать приезд посла, почти непроизвольно произнес:

— Да ты отколь о том сведал?

— Тебе по дружбе открою, — усмехнулся Михайла Александрович. — Покуда ты вчера в саду с Плещеем растабаривал, стоял я у самого тына и слышал, как о том народ на улице говорил.

— Вишь ты, какое дело! — пробормотал перепугавшийся боярин. Как раз в этот день поутру Дмитрий Иванович принимал ордынского посла, и Гавша своими ушами слышал, что хан Азиз и впрямь требует немедленного освобождения тверского князя. Плохо, что Михайла Александрович о том раньше времени сведал, да еще по его, Гавшиной, оплошке…

— Дело такое, что допусти меня говорить с послом! Не то вовсе вам, разбойникам, худо будет! — крикнул князь Михайла.

— Да нешто оно в моей власти, Михайла Александрович? Я и сам человек подневольный: мне что государь мой велит, то я и сполняю.

— Ну так ступай к своему государю и доведи ему: тверской, мол, великий князь требует пустить его к ханскому послу! И добавь: хуже будет, коли сам посол того потребует!

— Мне что? Я, пожалуй, доведу… Только навряд ли Дмитрей Иванович тебе такое дозволит.

— Свой-то умишко у него не длинней бороды, я знаю. Но, может, у владыки разумом разживется. Авось смерекают вместях, что лучше хоть теперь добром поладить, нежели на ханский рожон переть!

Боярин ушел, что-то бормоча, а Михайла Александрович, оставшись вдвоем с Коробовым, принялся, не жалея крепких слов, ругать всех московских князей, какие когда-либо жили, а наипаче всех — Дмитрия Ивановича. Он быстро распалялся, но был отходчив, а потому, отведя душу, вскоре заснул сном праведника и проснулся, когда уже смеркалось.

— Эй, Афоня! — крикнул он, открыв глаза и разом садясь на постели. — Не приходил боярин, покуда я спал?

— Никого не было, княже, — отозвался от окна боярский сын.

— А ну, начинай шуметь!

Двери снаружи были заложены на засов, и, когда требовалось вызвать кого-либо из челяди, узники стучали в них деревянной колотушкой. На сей раз Афоня исполнил это с таким усердием, что через минуту сломя голову прибежал сам дворецкий.

— Гаврила Андреич где? — грозно спросил князь Михайла, едва только дверь открылась.

— В трапезной, княже, — ответил испуганный дворецкий. — Только что вечерять собрался.

— Зови его сей же час сюда! Да скажи: долго ждать не стану! Вот досчитаю до ста, и учнем крушить окна и двери!

Дворецкий исчез, и очень скоро запыхавшийся Гавша предстал перед тверским князем.

— Ну что? — спросил последний. — Говорил ты с Дмитреем Ивановичем?

— Говорил, — ответил Гавша.

— Почто же до сей поры ко мне носа не кажешь? Нешто не знаешь, что я ожидаю его ответа?

— Знаю… Только мало тебе будет радости в его ответе.

— Что же сказал он?

— Сказал, что, ежели хочешь сразу отсель выйти, целуй крест ему, великому князю Московскому и всея Руси, и после того с ханским послом хоть до самой смерти не разлучайся. А нет — так сиди и жди. Коли будешь надобен, тебя позовут.

— А, так! Ин ладно, поглядим! От ханского посла он меня все одно не укроет! Разве что уморит, как родичи его моего отца и деда уморили! Он, часом, тебе не велел еще подсыпать мне зелья в вино либо во щи?

— Бога побойся, княже, — перекрестился боярин, — нешто Дмитрей Иванович таков?

— А каким ему быть? От худого семени не жди доброго племени! Али душегуб и разбойник Калита не родной ему дед?

— За деда внук не ответчик. А Дмитрей Иванович не таков, — сказал Гавша, начиная помаленьку наливаться кровью. — И коли молвить истину, не зря он тебя ныне мурыжит, у него только и думки, как бы Русь из татарского ярма вызволить, а ты у него на загривке как чирей сел!

— Он вызволит, как же! Дадут белке орехов, когда зубов не станет! — кричал Михайла Александрович. — Досе Москва лишь Орду от Руси вызволяла, а не Русь от Орды! Али забыл, как она с татарами нашу Тверь усмиряла и жгла, когда мы поднялись против Щелкана[212]? А потом и Смоленск, за то, что хотел отложиться от Орды? Теперь же я вашему князьку крест целуй! Почто он мне не поцелует, коли он такой уж о Руси печальник? Я без обману хочу Русь от татарского гнета спасти!

— Эх, княже! Что промеж ваших дедов деялось, то давно осталось позади. Видать, все там были хороши! А ныне я тебе вот что скажу: коли бы в той сваре верх взял ваш тверской род, днесь надлежало бы нам всем под твою руку идти, а не под Дмитрея. Но поелику возвысилась Москва и она сейчас всех сильнее, на нее уповает весь русский люд, а не на вашу культяпую Тверь, что на Ольгердовых костылях где-то позади волокется! Ты вот человек вельми ученый, но, видать, учение тебе впрок не пошло, ежели ты этого не разумеешь, — в сердцах добавил боярин и вышел из горницы, хлопнув дверью.

В тот самый вечер, когда в хоромах боярина Гавши Кобылина происходили эти события, в Чудовом монастыре митрополит Алексей беседовал с Карач-мурзой. И потому на следующий день дело приняло новый и совершенно неожиданный для князя Михайлы оборот.

Утром, когда владыка рассказал Дмитрию Ивановичу о том, что ему удалось склонить на свою сторону Карач-мурзу, который обещал говорить с тверским князем, Дмитрий в свою очередь поведал святителю, что Михайла Александрович узнал о приезде посла и домогается свидания с ним.

— Ну и что ты ему велел ответить, княже? — спросил митрополит.

— Велел ответить, что, ежели крест мне поцелует, волен говорить с кем хочет. А инако пусть ждет моего решения.

— Мыслю я так, — промолвил святитель после небольшого раздумья. — Надобно теперь сказать, что, коли он хочет говорить с ханским послом, ты ему в том не препятствуешь. Так будет для нас лучше. Ежели Карач-мурза сам его позовет, Михайла беспременно станет похваляться, что вот, мол, московский князь той встречи допустить не хотел, да пришлось ему пойти на попятный. Есть и другое: эдак он не сможет говорить, что Карач-мурза заставил его крест целовать по нашему наущению. Посол его не звал — сам он навязался на разговор с ним.