которую никто не принял бы за улыбку:

– Лучше покажу, что тебе за это не будет.

И он шагнул в угол, и взял жезл, и направил его на Кадмила.

Зашипела молния, вонзилась в грудь. Боль ударила, как штормовая волна. Однажды Кадмил маялся зубами, и жрец-медик, прежде чем лечить ему коренной, ошибся в магической формуле. Действие анестезирующего заклинания кончилось внезапно, посредине процедуры, как раз в тот момент, когда жрец высверливал нерв. То, что испытал тогда Кадмил, было очень похоже на то, что с ним делал сейчас разряд жезла. Только в случае с зубом яркая, кипящая боль взорвалась на пол-челюсти – и утихла. Теперь же она корёжила в объятиях всё тело, каждую кость, каждый мускул. И длилась, длилась, длилась без конца.

Он не выдержал и вскрикнул.

Локсий тут же выключил жезл.

Боль отступила, оставив о себе гнусную памятку: Кадмила трясло, как в ознобе. Глаза застили мутные слёзы.

– Вот тебе сделка, – произнёс Локсий сухо. – Говори, я жду.

Кадмил сплюнул. На губе повис жгутик слюны.

– Мой бог, всё, что мне надо – это выиграть время, – прохрипел он. – Время, чтобы новости успели разойтись по Афинам. Да, вы правы. Я соврал. Я не собирал толпу и не выступал перед ними. Но кое-кому сказал. О да, сказал. И скоро утро! Люди пойдут на агору. Свежая новость разлетается по агоре быстро. Очень быстро. Давайте, старайтесь. У меня всё ещё есть моя божественная регенерация. Верно, а?

– Как скажешь, – сказал Локсий. Жезл вновь исторг молнию.

Боль на этот раз была не просто мучительной. Она была страшной. Как в день, когда Кадмил прорывался сквозь защитное поле. Его будто бы медленно, с изуверским тщанием выворачивали наизнанку, раскалывали суставы, вытаскивали пядь за пядью сухожилия. И теперь нельзя было даже надеяться, что всё закончится, что он выпадет за пределы мучительного барьера, увлекаемый тяжестью статуй. Локсий калечил его, уродовал. Никакая регенерация не могла помочь, потому что ничто вообще не могло помочь против этой беспощадной, методичной, нескончаемой пытки. Он был один, один против бога, и бог не знал жалости. Кадмил закричал, срывая голос, не от боли даже – от страха. О, что это был за страх! Предельный, чёрный. Страх смертной твари перед божественным гневом.

Молния оборвалась.

Кадмил, раскачиваясь на стуле, дышал – редко, с нутряными стонами. Каждый вдох обжигал, будто воздух горел. Перед глазами неторопливо плавали точки.

Выждав минуту, Локсий сказал:

– Имена.

«Я не умру, – подумал Кадмил. Мысль была далёкой и маленькой, и в неё не получалось верить, несмотря на то, что верить очень хотелось. – Так или иначе, я не умру. Он не приговорил меня к смерти. Значит, не убьёт. Не должен. Не сможет… Мелита… Кто-нибудь… Дайте мне сил это вытерпеть».

– Конечно, учитель, – простонал он. – Всё, что угодно, только не стреляйте больше, ладно?

– Я жду, – сказал Локсий, держа палец на спусковой клавише.

Кадмил сглотнул отвратительный комок, подступивший под язык.

– Значит, так, – начал он. – Адрат из Колона, Патрокл из Керамика, Лисистрат из Лимны. Ах, да, ещё Гела, которая каждую ночь выходит торговать собой у Булевтерия. Я ей тоже рассказал. Хотел поддержать беседу, пока у неё был занят рот… А-а-а-а!!!

Он ослеп от боли. Оглох от боли. Перестал мыслить, перестал быть. Превратился в боль. «Акрион! – кричало его тело. – Я сказал всё Акриону! И ещё там был Спиро, мелкий уродец, так что ступайте, возьмите Акриона, возьмите Спиро, и делайте это с ними! С ними, не со мной!» Он так неистово, так непреодолимо хотел произнести это вслух: «Акрион!» И, чтобы хоть на йоту облегчить муку, тянул в крике первый звук имени.

– А-а-а-а-а!! – орал он, захлёбываясь. – А-а-а-а-а-а-аааааааа!!!

Кадмил даже не различил момент, когда молния иссякла в очередной раз. Его колотило, будто в припадке. Прикусил непослушный язык: вкус крови во рту отрезвил, вернул в бытие. Свет бил по глазам, был почти осязаем.

– Имена, – произнёс Локсий, меняя кристалл в жезле.

«Я не умру, – думал Кадмил. Верней сказать, думал кто-то другой, крошечный, съёжившийся в глубине истерзанного естества. Тот, кто ещё каким-то образом сохранял способность думать. – Я не умру. Я не умру…»

– Всё вп-стую, – прокушенный язык служил неважно. – Я н-назову вам первые поп… п-павш-шся имена. И в-вы не узнаете, правда или л-лжь. П-полетите за ними. Убьёт-те. А к в-вечру… К в-в-вечру храм-мы будут пут… пустыми. Пт-тмушто у вас тлько один вых-ход…

Молния снова вонзилась ему в грудь.

Кадмил завыл, как дикий зверь. Как дикий, умирающий зверь. Как зверь в ловушке, смертельно раненый. Не мог себя больше уговаривать, не мог думать. Колотил в пол пятками так, что слетели сандалии. Тряс руками, бился затылком о спинку сиденья. Тот, маленький, внутри, тоже корчился и заходился воплем. Не говорил больше ничего.

– Т-тлько... один вых-ход, – пытка вновь прервалась, но боль не уходила. Руки онемели, в горле булькало, храпело. – Откх-кройтсь им... Явитесь... Начните ихс-спользвать пневму им... им во благо...

Молния ударила снова.

И снова.

И снова.

Кадмил потерял счёт разрядам. Свет, звуки, время, Локсий, он сам – всё слепилось воедино и стало одной сплошной непереносимой мукой. Он больше не думал, что выживет. Наоборот, ждал смерти, хотел её, как не хотел ни одну женщину. Но смерть была жестокой и не являлась. Он превратился в животное, в исходящий страданием шмат мяса.

«Акрион, – рвалось изнутри. – Акрион. Сделайте это с Акрионом. С Акрионом. С Акрионом…»

И вот, когда он уже готов был прокричать это вслух, то услышал голос. Не тот, маленький, внутри. Голос принадлежал кому-то большому. Намного больше Кадмила.

«Ты всё это перенёс, чтобы сдаться? Столько вытерпел, и сдашься теперь? Теперь, когда твой лучший, твой единственный правильный замысел близок к исполнению?»

Тогда Кадмил проклял этот голос и заставил себя забыть об Акрионе. Потому что голос был прав.

Через тысячи часов, через столетие пытка прекратилась. Он обмяк на стуле, ничего не видя из-за багрового марева в глазах. Но слух ещё работал. Были слышны шаги, хлопок двери, чья-то речь.

Его схватили, сняли наручники. Оторвали от стула. Бросили наземь.

Облили водой.

Потащили куда-то, как мешок с камнями.

Свет мерцал, тускнел и разгорался вновь.

Потом вдруг исчез.

Стал тьмой.

Кадмила бросили во тьму – опять как мешок, грубо и размашисто. Боль полыхнула с