— Их мало, — горько ответил он, — так мало, и Великий Гончар забирает их слишком рано!

А Уту, воздев руки, уже назвал людей новыми братьями, и они взревели от радости, поднимаясь с колен. Долго ещё в долине слышались только эти крики.

И стелился дым костров, стекая вниз и смешиваясь с туманом, и жарилось мясо, и люди смеялись и говорили, говорили и смеялись, и Великий Гончар видел всё, потому что небо сегодня осталось ясным. И я руками выкопал яму, а потом обошёл людей и собрал всё, что осталось, все объедки и кости, и предал их земле. Мне помогал тот работник. Он молчал и не смел поднимать глаза, и тихо отошёл, когда мы закончили. Я слышал, как над нами потешаются, но эти неразумные слова не могли меня задеть.

Мы поднялись ещё выше. Всё холоднее становилось, и кочевники дышали с трудом. В тот час, когда дневные труды Великого Гончара подходят к концу и он больше не поддерживает огонь в печи, мы пришли туда, где земля меняется с небом.

Первые остановились. Идущие следом наткнулись на них, и послышались крики. В голосах звучало недоумение.

Мы стояли на самом краю, а дальше, зыбкое, как туман, под ногами лежало гаснущее небо — и серые скалы нависли над головой, подрагивая и мерцая, и очертания их растекались.

— Куда ты завёл нас? — воскликнул Йова. — Как одолеть эту пропасть?

— Идите за мной, — сказал им я, им всем. — Шаг в шаг, и смотрите под ноги.

Бахари привязали верёвкой к моему поясу, и я ступил на небо.

Я шёл, погружаясь в него то по грудь, то по колено, и ноги мои встречали не туман, а твёрдый холодный камень. Дорога была наверху; если смотреть в отражение, поймёшь, куда идти, но я никому о том не сказал. Я не хотел, чтобы они сумели вернуться.

И от этого сердце моё болело.

Люди молчали; все разговоры утихли, и слышалось только дыхание и размеренные шаги, да порой шёпот и испуганный вскрик — и камень, сорвавшись, со стуком летел вниз.

Мы преодолели уже середину пути, когда кто-то вскрикнул тревожно, и что-то упало тяжело, тревожа камни. Тут же крик подхватили многие, и Бахари вздрогнул за спиной, натягивая верёвку, которой мы были связаны.

Я обернулся.

Люди шли, как было велено, след в след. Они торопились и устали, и многие несли поклажу на плечах. Кто-то, пошатнувшись, задел жердями соседа, и тот оступился, толкнул другого, вцепился в его плечи, чтобы устоять — и устоял, но какой ценой! Я видел в отражении, как падает вниз поклажа, как срывается в бездонную пропасть человек; я слышал последний короткий крик, в котором был страх — и крик оборвался ударом, а позже удар повторился, но больше уж человек не кричал.

Все застыли.

— Итше! — окликнул Йова, приложив ладони ко рту. — Откликнись! Ты жив? Мы сбросим верёвки!

— Нет, мы пойдём дальше, — возразил Уту. — Мы не станем останавливаться из-за того, кто не сумел удержаться на ногах! Туда ему и дорога.

— Он наш брат!

— Три десятка людей впереди тебя, Йова, и больше семи десятков позади! Ты хочешь держать их всех на этой тропе? Скоро погаснет день. Кто ещё должен погибнуть из-за твоей глупости? Разве живые братья тебе не дороже?

Люди зароптали, никто не хотел стоять. Йова смотрел, стиснув зубы. Он ничего не ответил на эти слова и только ещё раз крикнул, отчаянно, с последней надеждой:

— Итше! Итше, брат мой!

— Взгляни наверх, — сказал я ему, нарушив обещание, которое себе дал. — Взгляни, и увидишь тропу и нас на тропе, но только не увидишь брата, оттого что пропасть эта бездонна. Мне жаль. Он не спасся.

Йова долго стоял, запрокинув голову — все мы стояли в молчании, пока Уту не велел идти дальше. Ночь встретила нас на другой стороне, в открытом ветрам ущелье, где цепкие кустарники впились в подножия скал.

— Если не останавливаться, когда мы дойдём? — нетерпеливо спросил Уту, подходя ко мне. — К середине ночи? К утру?

Хасира стояла за его спиной молчаливой тенью. Весь этот долгий день она была там, за его плечом, и больше не смеялась, и не смела поднять глаза, и не проронила ни слова. Лицо её так и оставалось закрытым.

— Нескоро, — помолчав, ответил я. — Лучше переждать ночь.

Они решили остановиться.

Я солгал. Я знал: мой город там, на холме, за белыми вратами — может быть, в двух сотнях шагов от границы света последнего костра, — но силы мои иссякли. Я боялся, и сердце моё билось так громко, так часто и больно — я весь превратился в биение сердца; я не мог идти, не мог сделать и шага.

Я видел ущелье — но вот голоса глохли, и другие голоса звучали, далекие, звонкие; горели костры, или я видел дрожащий свет факелов? Кто-то шёл, кто-то шёл во тьме…

«Что они сделали? — горько спросил кто-то. — О, что они сделали!»

Юноша — я знал его — наместник стоял на коленях и держал в руках жёсткий щиток со спины пакари. Отблеск огня плясал на его лице. Слёзы текли по щекам, и он не стыдился их. Мальчик стоял рядом, хмуря тёмные брови, но не плакал.

Я видел, как маленький зверь подходит к ним — осторожно, по шагу, и всё-таки слишком смело после всего, что случилось в этой долине. И я видел, как юноша опускает руку ему на спину, и эта спина не больше ладони.

Огни задрожали: люди шли. Зверь остался. Он привстал и издал визг, полный неясной тоски.

«Возьми его!» — сказал мальчик.

«Нет, не время», — с сожалением ответил юноша, оглядываясь.

Но зверь заспешил за ним, крича — тоже совсем юный, может быть, потерявший мать этим утром. И я видел, как юноша остановился.

«Да возьми же его!» — сказал мальчик.

«Он выбрал тебя. Не отказывайся», — сурово прибавила женщина, которую я не видел.

И юноша подхватил зверя, и на лице его я увидел такое светлое счастье, что и сам стал счастлив на миг. Но эти огни померкли, и то, что я видел — или то, что мне снилось, — исчезло.

На каменистой почве возводили шатры. Люди переговаривались, и делились припасами, и допивали последнее вино в память о погибших братьях, а я сидел, закрыв глаза. Но и сквозь опущенные веки, сквозь ночную тьму я видел город — теперь он тоже бился, как сердце, он звал к себе, и чёрные руки