Никулин вернулся на свой стул и вдруг заплакал. Сначала тихо, будто стыдясь. Потом – навзрыд. Так, что, казалось, задребезжали стёкла.

– Как тебя звать, генерал? – вдруг сквозь слёзы спросил он.

Я решила, что плакал этот суровый мужик очень редко. А, может, сегодня впервые дал слабину.

– Всеволод Михайлович.

– Милый ты мой! Да хоть убей меня сейчас – Богу в ножки упаду за тебя… Сенька Зубарев спас меня, верно. Я просил его про Нюсю узнать. Сам-то не заезжал в Красноярск – стыдился. Может, он и про сына проведал, да скрыл?

– Этого не знаю, – честно сказал генерал. – Вполне возможно. Боялся, скорее всего, что ты сбежишь. Такие кадры беречь надо.

– Да снится мне это, что ли?! – взревел Никулин. – В плену и в дороге часто так бывало. Всё казалось, что Нюська меня кличет. Что-то сказать хочет. Вижу, что губы её шевелятся, а голоса не слышно. С первой супругой у нас детишек не было. Потом она другого нашла, городского. Мы развелись. Я в Тисуле родился. После развода уехал под Красноярск. Анна вдовела. Муж, шофёр, в аварии погиб. Мы и сошлись по-быстрому. Даже не знаю, что сказать… У них ведь тоже бездетный брак был. Мы и не ждали… Сын знает про меня? – Никулин шмыгнул крючковатым носом.

– Нет, не знает, – немного помолчав, ответил генерал. Он задумчиво катал по столу лазерную указку. – Думает, что отец тоже умер. Но я могу вам встречу устроить, если решишь сотрудничать со следствием. Кроме того, надо будет объяснить, как ты дошёл до жизни такой.

– Я скажу, генерал. Всё выложу, как на духу. Только вели чайку принести – в глотке всё пересохло. И пожевать чего-нибудь, хоть немного. Ох, беда какая! От сына ведь тогда уехал, да так надолго! Нюська гадости всякие думала про меня. Ведь такое случилось – не поверишь…

– Я во всё поверю, если это правда будет.

Генерал нажал на кнопку. В дверях тут же возник подтянутый расторопный парень в полицейской форме. Он искрился, как ёлочная игрушка, и был готов выполнить любой приказ генерала. Два стакана крепкого чаю и гору бутербродов на блюде он доставил с быстротой факира. Арестант набросился на еду так, словно перед этим голодал целый месяц.

Тёмные, глубоко запавшие глаза Никулина смотрели вверх и вправо. Он вспоминал картину реальных событий, вызывал образы прошлого. И если раньше он сидел, скрестив руки на груди, дёргал плечом, притопывал ногой, ёрзал на стуле, то теперь картина поменялась. Родион Поликарпович бросил свои мозолистые руки на колени, ладонями вверх. Дядя сам научил меня азбуке тела, глаз, лица, губ. И чувствовал там, в кабинете, то же, что и я перед ноутбуком.

Арестант смотрел вниз – то вправо, то влево. Он говорил, часто покашливая, переводя дыхание. Лицо, задубелое и тёмное, как древесная кора, даже светилось изнутри. Высота его голоса заметно упала, выдав грусть и печаль. И в то же время чувствовалось, что Кощей хочет говорить.

– Меня в Москве, в Домодедово, усыпили вербовщики каким-то пойлом. Предложили вспрыснуть наш договор. И я, как дурак, повёлся. Очнулся в сарае, не пойми где. Сперва в Союзе держали, в глухомани какой-то. Там около озёр росли кусты конопли. Хотел сбежать, да не знал, где нахожусь. Потом через Среднюю Азию переправили в Пакистан. Там я собирал маковое молочко. Всё время гремел цепями – как в романах. Несколько раз чуть не заснул навсегда. В заросли мака лучше не заходить далеко. Вроде, неплохо так, безболезненно всё кончить. А жизнь проклятая не отпускала, выталкивала назад. Вот, гляди!

Никулин показал Грачёву правую руку. Средний палец был короче других наполовину.

– Что случилось? Отрубили, что ли? – Генерал смотрел, не веря себе.

– Сам отрубил, – преспокойно заявил Никулин. И тут я поняла, что он действительно ничего не боится. – Охранник раздробил фалангу автоматом. Я потом рану зашивал простыми нитками. И плетьми меня били, и на дыбе растягивали. Так что знаю, каково это терпеть. Без воды и пищи днями держали…

Никулин торопливо глотал, захлёбываясь чаем, облизывая пальцы. Дядя рассеянно пригубил свой стакан.

– Прямо при мне многим перерезали горло. Так что не надо меня стыдить, генерал. Я, конечно, сильно сдал. Не хотел больше бежать. За хорошее поведение меня отправили пасти верблюдов. Я выучил хинди и фарси, немного освоился. Потом опять накатило. Украл двух верблюдов, прихватил сухари, вяленое мясо. И дёрнул, куда глаза глядят. Долго скитался. Съел верблюдов, кровь у них выпил. Бывало, что и свою пробовал. И мочу тоже. Морщишься, генерал? А что делать? Пальцы не стоят. Часто тропил зелёную. Из Пакистана – в Афган, потом – в Узбекистан. Дальше перебрался к казахам. Там упал без сил, оказался в тюрьме. Потом выпустили, а ехать некуда. Родных не осталось. Кто помер, кто свалил. Я ночевал на улице, попрошайничал у ресторанов. Там и встретился с Зубаревым, который приехал в Алма-Ату по своим делам. Он мне сперва милостыню подал, а потом разговорились. Семён помог мне паспорт получить. Я ведь секу в «дури» лучше кого другого. Я первый понял, что литовец хочет сбыть хозяину худой товар. Семён потребовал у него отдать разницу с процентами, кроме дани. Тот отказался, хотел сбежать. Его поймали, скинули с вертолёта в бочке с гвоздями. Баба его сбежать успела, но видела из леса…

– Сильно, не скрою! – Грачёв знал, что весь разговор пишется, и потому просто слушал. – Конечно, положение твоё сложное. Вроде как благодетеля предаёшь. Но, думаю, ты с ним давно расплатился. К тому же, он сам тебя кинул только что. Как и других, кстати.

– Я про сына не знал ничего! – Никулин схватил очередной бутерброд. – А ты бы никогда… Сердце моё задубело от обиды. Всё думал – за что? Как собака бегаю за Металлургом. Рву в клочья того, на кого он укажет. И конец будет, как у собаки. А куда деваться? Вот, теперь знаю, куда. Смысл в жизни появился. Завязать, исправиться – чтобы не стыдно было внукам в глаза поглядеть. Считал, что один на земле, как перст. А оказалось… Да пусть теперь Семён хоть на куски меня разрежет – не вернусь к нему! Всё время меня подначивал, чтобы злее был. Мол, пока я адские муки терпел, они тут сладко жили. А ты, Всеволод Михалыч, всю гадость из меня выпустил, как кровь больную. Оказалось, что не пропащая моя жизнь. То, что бесило меня, толкало на злодейства, оказалось выдумкой. Моей ли, Семеновой – неважно. Не один я на свете, не один! И зря исходился от желчи…

– Ты ещё живой, Родион Поликарпович. Можешь всё изменить. Забыть, как страшный сон, то время, когда звался Кощеем.

Ого! А я проницательна. Именно такая кликуха у Никулина и была.

– Сомневаюсь только, что это возможно, – покачал головой арестант. – Мне из тюрьмы всё равно не выйти. Можно только совесть облегчить.

– Тоже верно, – согласился Грачёв. – Но не будем наперёд загадывать. Неблагодарное это дело. Расскажи лучше, что знаешь про Глинникова. Металлурга пока в стороне оставим. Илья-то Сергеевич тебя не спасал…

– Их трое родичей воевали на Донбассе. – Голос Никулина не был теперь ни скрипучим, ни гнусавым. Значит, тогда он притворялся нарочно. – Илья и два его брата, по фамилии Лавренко. Двоюродные, значит, по матери. Воевали с первого дня. Семьям сказали, что едут на заработки в Россию. Илья раньше служил в «Войсках Дяди Васи». В ВДВ, значит. Ихнего командующего Василием звали. Очень уважала его десантура. Фамилию забыл, да и не важно. Ещё один братан был в милиции. Третий – строитель. После того, как Илья без руки остался, он в Питере ЧОП открыл. Братаны тоже на час к нему приезжали…