Глаза несчастной невесты были широко распахнуты, и она с отчаянной надеждой смотрела на Крону. Крона изо всех сил старалась успокоить ее взглядом, шла с высоко поднятой головой, расправив плечи.

У нее пока не было плана, но она не собиралась сдаваться.

Гэтвуд на мгновение задумался, и Крона посмотрела на экипировку Де-Лии. Может, ей удастся броситься на нее, взять ее в захват, прежде чем она успеет взмахнуть саблей. Они часто проводили учебные бои, но Кроне лишь однажды повезло разоружить Де-Лию. Если она не сможет дотянуться до сабли, возможно, ей удастся добыть пятизарядник. Или, может, даже наручники. Чего только Крона не отдала бы прямо сейчас за камень храбрости.

Она тяжело плюхнулась на стул.

– Капитан, – сказал Гэтвуд. – Тот подарок, который я приготовил для Мелани, почему бы тебе не передать его сестре?

Де-Лия кивнула и повернулась, чтобы взять что-то со стола.

Да, подумала Крона. Подойди ближе. Вот так. Она схватит, что под руку попадется. Если застать Де-Лию врасплох, то она сможет сбить ее с ног.

Де-Лия медленно приближалась к Кроне, вытянув перед собой банку с аннигилом, держа ее перед собой как щит. Крона съежилась, пытаясь стереть из памяти страшные воспоминания – смотреть мимо банки.

Сосредоточься. Сосредоточься. У нее заняты обе руки. Ее сабля на столе. Ты сможешь… но что, если она уронит банку? А если она разобьется?

Чего она не ожидала, так это того, что Де-Лия плюхнет аннигила в банке прямо ей на колени и оставит его там. Внутри банки отчаянно метался один бесплотный глаз. Крона чуть не сбросила банку с колен, но страх удержал ее. Она закрыла глаза, заставляя себя сохранять спокойствие, игнорировать банку – но это оказалось почти невозможно.

Когда услышала, как стукнула крышка шкатулки для драгоценностей, Крона поняла, что именно лжепророк приготовил для нее – то, что Де-Лия держала в другой руке.

Она открыла глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как Де-Лия вытаскивает брошь с камнем отчаяния из футляра и вонзает иглу глубоко в грудь Кроны.

Нити эмоций мгновенно пронзили ее, пробиваясь своими щупальцами сквозь тело, опутывая каждую его клеточку. Это ощущение было самим жестким из всех, которые она когда-либо испытывала, когда носила камни эмоций. Ростки отчаяния не просто пронзали ее словно иглами. Ей казалось, что они покрыты шипами и проникают в нее, разрывая ей внутренности, пробиваясь в грудь, вгрызаясь в сердце, заставляя его сжиматься.

Она думала, что сможет выиграть время, что если будет подчиняться их приказам, то выиграет несколько лишних минут и сможет придумать план. Но теперь она не могла думать. В голове было пусто – вообще никаких мыслей.

Отчаяние в камне было в тысячу раз сильнее пустоты, которую она чувствовала в маске Шарбона. Та скорбь была скорбью с чужого плеча.

Это отчаяние было ее собственным. Черная дыра в ее душе, которая поедала сама себя. Такая глубокая, что заполнить ее невозможно. Настолько всепоглощающая, что она в ней потерялась, в отчаянии и одиночестве заблудившись в собственном разуме. И она заплакала от потери. Больше ничего не имело значения – и при этом все болело.

Ничего не имело значения – и все болело.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал Гэтвуд Кроне.

Он понятия не имел, что, находясь в таком состоянии, думать невозможно – для мыслей просто нет места.

– Тебе интересно, использовал ли я брошь на других? Да. Однажды я убил одну женщину и поклялся больше никогда этого не делать. Лучше пусть уходят в небытие собственноручно. Поэтому я и собирался подарить ее Мелани. Но думаю, – он повернулся к мадемуазель Дюпон, – эту последнюю жертву я должен принести сам. И я не хочу, чтобы моя Занозка долго мучилась. Я должен совершить этот поступок как акт милосердия. Должен сделать все быстро во имя Непознанного.

Мелани начала плакать, затем кричать, пытаясь вытолкнуть кляп. А он обратился к Де-Лии:

– Когда твоя сестра начнет умолять о смерти, позволь ей сделать то, что велит ей душа. Пусть выберет сама: игла, таблетки или скальпель.

Крона слышала его слова, как будто издалека. Как будто ей на уши надели жестяные погремушки.

Сегодняшний провал Кроны был достоин сожаления.

Ее жизнь была достойна сожаления.

Вся жизнь была одно сплошное сожаление.

Она едва ощущала, что происходит за пределами ее собственного тела. Едва заметила, когда Гэтвуд поблагодарил ее и сорвал у нее с пояса привязанную маску Шарбона. Едва осмыслила, когда Гэтвуд схватил Мелани на руки, перебросил целительницу через плечо, как мешок с картошкой, и стал обходить Крону.

Он был в хорошей форме и действовал быстро – она убедилась в этом, когда гонялась за ним в полуразрушенном здании. Свой возраст он использовал, чтобы притворяться, играть на предрассудках, изображать слабость, рассеивать подозрения.

Хотя ее он, может, и тащил бы как овощ – овощи никогда не стали бы так сопротивляться. Мелани же билась изо всех сил. С ее платья и вуали срывались и летели на пол бусины.

А Крона наблюдала за происходящим издалека. Она обращалась к Мелани, взывала к Гэтвуду, чтобы тот остановился, но только внутри себя. Она находилась слишком далеко от всего этого, слишком глубоко – в черной дыре. И хотя она говорила себе, что это все брошь и что ей надо сопротивляться, дыра поглотила ее целиком.

Она опускалась все ниже, глубже. Она увидела, как уходит от нее Де-Лия в погребе. Она увидела мадам Стрэндж, которая, возможно, была одурманена наркотиками, но уж точно не заслуживала смерти. Крона проплыла вниз мимо тела третьей жертвы-цветка, затем второй – Эстер, которую она не смогла защитить. Которая просто пыталась позаботиться о своем здоровье, и кто-то убил ее за это. Затем Крона провалилась еще глубже, и вверх уплыла первая жертва. Если бы ей удалось спасти маску на юбилее, жертва была бы жива. Она не осталась бы безымянной, не пострадала бы из-за этого. И хранитель архива, и погибшие на празднике…

Варги на празднике. Это все… все эти проблемы возникли из-за ее фобии – страха…

В мгновение ока Гэтвуд исчез за дверью. И Крона погрузилась в полное и абсолютное отчаяние, утонув в самом ужасном воспоминании своей жизни, заново проживая его в мучительных деталях – далеко-далеко отсюда, в прошлом. В ловушке первоисточника ее собственного греха.

Это она во всем виновата.

* * *

Дом был уютным. На улице было тепло, солнце светило, но не жгло. Мама ушла… куда она ушла? Кажется, в город? А папа открыл все ставни, чтобы впустить внутрь легкий ветерок. Ему никогда не нравились ни ставни, ни стекло – у них не было стекол в окнах, потому что ксиопарцы не вставляли стекла в окна. А по происхождению они были ксиопарцами – просто жили не на своем месте – так любил говорить папа. Вместо ставен в Ксиопаре окна занавешивали толстой промасленной тканью.