– Нет, без ноги я не полечу!

– Да ведь она тоже полетит, только отдельно! – Старик-англичанин смотрел на Кукутиса, как на полоумного.

– Нет, или с ногой, или вообще не полечу!

– Ну тогда сами себе заказывайте такси в порт и возвращайтесь паромом! И за свой счет! Клуб ветеранов ваши расходы покрывать не будет! Надо было раньше думать!

Сутулый старик-англичанин развернулся резко, как военный, закончивший докладывать начальству, и чуть не упал. Более спокойной походкой вернулся к остальным.

– Пойдем! – сказал им, и старики начали неспешно подниматься с кресел.

Они выходили в другие двери из зала ожидания прямо наружу, на летное поле. Только один из них, низенький и худой, с ежиком седых волос на голове, задержался, растерянно глядя на стоявшего на одной ноге по другую сторону металлической рамки старика. Через полминуты он поднял руку и помахал Кукутису. Кукутис ответил тем же. Дверь, за которой находилось летное поле, закрылась.

Женщина в синем смотрела на Кукутиса с сожалением.

– Мой свекр такой же упрямый, как и вы! – сказала она по-французски.

– Передайте ему привет! – ответил сердито Кукутис, взял из пластикового ящика свою деревянную ногу, поставил ее каблуком на пол, не стесняясь женщины, задрал правую штанину, вернул документы на место, а потом сунул культю в «чашку» ноги и принялся затягивать крепежные ремни.

Выйдя из здания аэровокзала, Кукутис вздохнул с облегчением. И ощутил, как вместо недавнего страха в душе возникла радость, тоже сначала тайная, но с каждой секундой все сильнее и сильнее рвущаяся наружу. Он улыбнулся. И опять поднял взгляд на небо, прислушиваясь к крикам чаек.

И тут услышал непривычный, словно из прошлого, гул самолета. Он становился все громче и громче и доносился из-за приземистого здания аэропорта.

Из-за здания выкатился серый военный самолет с двумя двигателями на каждом крыле. К шуму двигателей добавлялось особое шипение, с которым пропеллеры нарезали воздух. Самолет разогнался и оторвался от земли. Он поднимался над летным полем медленно и тяжело. Минут пять Кукутис провожал его взглядом, но самолет никак не мог превратиться в точку на небе. В конце концов он просто пропал из виду, залетев за одинокое облако.

Первая неделя в Фарбусе длилась, казалось, бесконечно. Для Андрюса она началась плохим сном, а закончилась бессонницей. Каждое утро его пошатывало, и только прохладный душ и долгое вытирание полотенцем, когда он стоял босиком на каменном холодном полу, приводило его в чувство. Он уже почти привык к спальне и к старому, заброшенному саду, на который выходили оба окна комнаты. Он уже знал все дома, мимо которых требовалось пройти по дороге к кафе. Он даже знал имя бармена, а бармен, Жан-Мишель, теперь был в курсе, что никакие они не канадские родственники Кристофера, а литовцы, поселившиеся у него временно, чтобы помогать старику. Больше того, Жан-Мишель уже знал, где находится Литва. Конечно, знал он только приблизительно, потому что на более точное объяснение Андрюсу не хватило знания французского языка, а политической карты Европы или мира в кафе не было. Изучил Андрюс и автобусный маршрут до ближайшего супермаркета, куда они с Барборой дважды ездили за продуктами. Пятнадцать минут туда и пятнадцать обратно. Чем больше осваивался Андрюс в Фарбусе и его ближайших окрестностях, тем острее ощущал свою собственную здесь неуместность. И ощущал ее еще острее потому, что Барби все эти дни выглядела спокойной и довольной. Она уже и в доме Кристофера ходила, как у себя дома. Словно получила на это право после того, как потратила несколько часов на тщательную уборку, на мытье полов и вытирание пыли. Она вытерла пыль даже с фотографических рамок, висевших на стенах в гостиной. И с рамок, и со стекол, под которыми хранились старые фотографии. Она предлагала Кристоферу чай и, мимоходом, приносила кружку с чаем Андрюсу. Она садилась за овальный стол и слушала рассказы старика так внимательно, словно это входило в ее обязанности. И от нечего делать Андрюс регулярно подсаживался и становился третьим участником их разговора, третьим молчаливым слушателем.

Только два раза улыбка появилась на лице Андрюса за эту неделю и оба раза из-за телефонных звонков. Разговор с Полем вернул его в Париж. Он слушал с интересом мальчика с рю де Севр со «скованными руками». Слушал его рассказы ни о чем, пока Поль не сообщил, что у его папы рука устала держать мобильник. Перед тем, как попрощаться, Поль передал большой привет от папы и пригласил Андрюса на день рождения, до которого оставался почти месяц. Андрюс пообещал приехать. Вторым не забывшим его парижанином оказался Филипп. У Филиппа новостей было побольше – он, в отличие от Поля, не был замкнут в четырех стенах больничной палаты.

Филипп рассказал об автомобильной аварии на углу возле кафе «Ле Севр». Рассказал, что родители пообещали отправить его летом на неделю в Марокко. В Марокко, сказал он, летом такое яркое солнце, что увидеть его могут даже люди, потерявшие зрение. Сообщил, что родители решили овчарку Ашку больше напрокат не давать – она слишком много трюфелей находит. Но если Андрюс с Барборой приедут, то родители им дадут Ашку, и они снова пойдут в лес за грибами. Рассказал и много другого, но то, другое, высыпалось из памяти, как зерно из порванного мешка. Париж от этих двух разговоров ожил в памяти, ожил и заныл, как ушибленное колено.

– Слушай, может, я съезжу в Аррас? – спросил Андрюс в воскресенье утром у Барборы. – Отсюда до Арраса автобус ходит. Всего пятнадцать километров!

– Не надо сегодня, – попросила она. – В другой раз.

И воскресенье прошло тихо и спокойно, частично за овальным столом с Кристофером. Кристофер так много рассказал о себе и об окрестностях Фарбуса и Вими, что Андрюс в какой-то момент захотел спать и зевнул. Нет, конечно, в рассказах старика всплывали то и дело удивительные вещи. То, что у соседнего села Вими была собственная «граница» с Канадой, поначалу заставило Андрюса подумать, что у Кристофера проблемы с головой. Однако все оказалось проще. Именно из-за тысяч погибших тут в Первую мировую канадцев французское правительство подарило часть поля битвы Канаде. Канадцы построили памятник. Своих погибших они хоронили во французской земле на маленьких военных кладбищах. На одном из таких кладбищ лежал и старший брат Кристофера.

– Земля здесь так нашпигована снарядами и бомбами Первой мировой, что если раньше надо было копать яму под фундамент, то вместе с экскаватором приезжали саперы, – рассказывал Кристофер в воскресенье, поедая суп, сваренный Барборой. – И до сих пор тонны бомб и снарядов лежат в ней. Иногда на глубине, иногда прямо под корнями травы. Но земля ведь живая, и потихоньку выталкивает их на поверхность. Если б у нее были руки, как у человека, она бы их выдавила, как прыщики или угри, но рук у нее нет. Я не знаю как, но она их выталкивает вверх. Хочет вернуть. Иногда старые снаряды выглядывают из земли там, где уже давно поставили и так же давно сняли таблички «Мин нет».

Любой разговор рано или поздно выводил Кристофера на тему войны, на Первую мировую с ее неповоротливыми танками, отравляющими газами, снарядами и минами. Вторая мировая для него словно и не существовала. Хотя на одной из фотографий в гостиной Андрюс узнал молодого Кристофера в военной форме и со снайперской винтовкой в руках.