ничего. А что волосы у всех на поляне дыбом стоят, гул в ушах катается и пятки чешутся, так это для равновесия. Чтобы глаза на лоб не полезли. Безрод, не мигая, таращился на лохмы старика, стоявшие колом, верховный немо пожирал глазами вихры Сивого и никак не мог прикрыть рот, ужеговские, казалось, и не заметили ничего. И если кто-то мог удивить ещё больше молнии, бьющей с земли в небо, так только Сивый. Спросил то, в чём молниям места вообще не нашлось. И ухмыльнулся.

— Зачем он детей заставил смотреть?

Старик тяжело взглянул на Безрода, затем перевёл взгляд на взлохмаченных Керну и Дряза, спавших вовсе не счастливым детским сном, а наведённым, тревожным и вымученным. Запустил руку в волосы, стал укладывать лежмя.

— Не знаю. Чтобы мстить не стали. Получили бы лет через десять на свою голову злобных тварей с пеной злобы на губах и ненавидящим взглядом. «Вы уби-и-и-или моего отца-а-а-а», — верховный состроил страшную рожу и скрючил пальцы вроде когтей.

— Ага, злобные твари — это то чего нам не хватает, — кивнул Безрод, усмехаясь и потряхивая сивой гривой. — Давненько их не было.

— Не знаю как ты, а я пару ночей уснуть не смогу.

— Ещё двенадцать дней.

— Ещё целых двенадцать дней! — старик сокрушённо покачал головой. — Меньше двух седмиц. Народу за эти дни перемрёт видимо-невидимо. Большую боянскую дружину уже не собрать — кто сгнил, кто в леса сбежал, города позакрывали ворота да копьями ощетинились, ватаги по дорогам засели, а если пойдёт на нас полуденник слаженной и тяжёлой волной, и выставить некого. Жаль не узнали, кто из наших в сговоре с хизанцем.

Верховный помолчал.

— До последнего надеялся, что есть средство мор остановить. Так всё глупо…

А Сивый оглядывал хизанцев одного за другими и тщетно искал глаза — кроме них со Стюженем, казалось, живых на поляне больше нет: старик-отец невидяще уставился на деревья, вот только теперь моргнул, мать что-то напевает с тёплой улыбкой, благостно глядя в небеса, жена Ужега лишь теперь еда-едва шевелиться начала, дети в наведённом забытьи постанывают.

— Но если бы я вдруг оказался на месте Чарзара и вздумал копать под Отваду, — верховный вдруг оживился, поднял на Безрода заблестевший взгляд. — Я тоже начал бы с тебя.

Сивый молча поднял брови.

— Пока ты есть, у них никогда не будет уверенности в победе. Тебя Отвада, ровно знамя, по всей Боянщине таскает, в пример ставит. Захотел бы я прибрать наши земли под себя, первым делом оторвал бы тебя от князя.

Сивый долго возил глаза по сапогам старика, говорить-не говорить, наконец поднял голову, мазнул по верховному взглядом.

— Отвада еле держится. Назад сдаёт. Гнётся.

Старик тяжело вздохнул.

— В том, что весной ваши с Чарзаром пути в море пересеклись не случайно, я уже не сомневаюсь. Промысел богов. Тут даже слепой увидит. Одного только не пойму, кто из богов постарался.

Сивый удивлённо хмыкнул.

— Да, да, босяк. Если твой дядька, тогда просто страшно. А если… — Стюжень многозначительно кивнул куда-то за спину Безроду. — Тогда вдвойне страшнее. Кому-то небо покажется с овчинку.

* * *

— Давай, давай, шевели полешками! Эй, красавец, не спи!

Коряга, недоумевая, проморгался и посмотрел на руки. Верёвка разрезана, а вот прямо теперь ворожея освобождает ноги — только два верёвочных обручья на лодыжках и остались. Заряничное солнце, пусть даже и через дымку тумана ковыряется в глазах, будто песка за веки накидало.

— Ты чего, Ясна?

— Подзамочным не насиделся? На волю не охота?

Корягу с завязанными глазами вместе с бабами и детьми отвели в запретную чащу, куда ватажники так и не добрались — от места, где остался лежать последний боец Грюя до тайного убежища легло два-три перестрела, но кое-что из звуков ночной рубки до жён и детей долетало.

— Ну, допустим, охота.

Пленник, щурясь, оглядывался. Встали на самой меже поляны и чащи, где-то в глубине слышен гомон и детские крики — малышне война-не война, если можно поиграть, будут играть.

— Ну и что ты о себе думаешь?

— Ты про что, старая? — млеч спрятал глаза.

— Чай, не годовалый пузырёнок, уже должен понять о себе ко-что. Ты кто? Вой или насильник чащобный?

Коряга спрятал глаза, отвернулся.

— Я дружинный!

— Ишь ты, сказал-то как! Аж зубы клацнули и челюсть на пол-лица выехала! Знай себе спрашивай, да суй молодцу орехи в зубы, только треск будет стоять и скорлупа посыплется. Где она?

Коряга какое-то время молча мерил ворожею с ног до головы колючим взглядом, потом слегка мотнул головой себе за спину.

— Тебя не одну седмицу к Верне тащило, ты её дух за эти дни как пёс впитал и запомнил. Найди нашу девочку.

— Ага, осталось лишь крикнуть: «Эй, Коряга, след!»

Ясна усмехнулась.

— Дурень, просто отплати добром за добро. Она тебя от греха удержала, я тебе привычную жизнь возвращу. Осталось вернуть себе себя, если ты всамделишный дружинный, а не деревянная игрушка. Вон слышишь, мальцы тобой играют?

Коряга пожевал губу, невольно бросил взгляд в сторону, что ворожея указала.

— Что с ней?

— Худо Верне. Она у них в руках.

Млеч отвернулся, крякнул, заходил по поляне.

— Понимаешь, старая, Безрод и я… ну… мы не самые большие приятели. Мне бы держаться от неё не ближе перестрела.

— В обычной, мирной жизни так и сделаешь, — Ясна подошла ближе, погладила Корягу по ручище. — Только до этой мирной жизни добраться нужно, а путь неблизкий. Ещё сидит в тебе зловредная ворожба, я её, конечно, вытравлю, но то дело времени. Ты чуешь Вернушку, а у нас тут, боюсь, опять ворожба. Та же самая, которой тебя накрутили.

Млеч за мгновение изменился: подобрался, выпрямился — без умысла, по привычке — чуть ссутулил плечи, ровно драться собрался.

— Та же ворожба?

— Нынче скажи, что за всем злом последнего времени стоят одни и те же, не ошибёшься.

Коряга закатил глаза и, что-то беззвучно проговаривая губами, начал загибать пальцы. Потом озвучил в голос.

— Сапоги, нож, а лучше меч, щит.

— Давай уж и коня с полной справой. Не мелочись, дружина.

Ясна, усмехаясь, ушла в чащу, и через какое-то время вернулась с большим ножом, как раз по руке млечу, топором и парой стоптанных поршней из бычьей кожи с завязками.

— Тебе хватит.

— Отчаянная ты, — Коряга пару раз подбросил топор, поймал, внимательно оглядел топорище. — А вдруг я тебя топориком по темечку и дёру?

— Ага, и золото моё заберёшь. Вот держи.

— Что ещё? Платок?

— Это тебе, бестолочь. Сопли вытри.

Коряга что-то невнятно просипел, уселся на зад, быстренько сунул ноги в поршни и замотал мягкое, валкое голенище завязками вокруг голени.

— Кожа толстая, сойдёт.

— Поворачивайся.

— Это ещё зачем?

— Глаза завяжу. Думал, на самом деле для соплей? Не смеши, я бабка старая, разок хихикну, и нет меня.

Коряга хотел было встать на дыбы, да плюнул и молча повернулся спиной.

— Сама тебя отведу на берег.

* * *

— Чего они там?

— Голову свернёшь!

Млеч всё норовил голову отвернуть влево — там на берегу стояли заставные в чёрных бронях, таращились на море, затянутое туманом и слушали какого-то подрезка с подпоркой. Правда, видно было плохо, до берега, неверное, целый перестрел, да ещё деревья, да ещё туманище…

— Нет, ну чего они? Это кто?

— Дед Пихто. Ты никуда не спешишь?

— Ага, шасть Коряга в чащу, а там заставные ловушек понастроили!

Ясна закрыла глаза, повернулась на восток, подняла руки, скрючила пальцы навроде вороньей лапы и что-то зашептала, медленно вспарывая воздух «когтями» перед собой.

— Ты чего, — шёпотом спросил млеч.

— Не мешай! Ловушки да ямы от тебя отвожу.

Коряга с сомнением нахмурился.

— Так нешто яма убежит? Она ведь уже выкопана⁉ Она же яма⁉

Ясна прекратила дурачиться.

— Так, и пошёл в чащу, пень стоеросовый! Время не ждёт. Умник!

Млеч крякнул с досады, плюнул себе под ноги и нырнул в деревья. Вот же бабка! Глазом как зыркнет, и будь ты хоть млечский воевода в полной броне с мечом и щитом, назад сдашь как миленький.

Он стлался по чащобе Скалистого тише мыши. Верна там, впереди, и яснее ясного знал Коряга, где схоронились ватажники. Будто верёвку на запястье повязали, утащили клубок через весь дремучий лес, да к Безродовой бабе и привязали, давай скользи Коряга по следу, сматывай клубок. Ещё недавно, несколько дней назад, стоило прикрыть глаза,