Грюю глаза и только теперь согнала с губ улыбку. — Ты здесь как? Заблудился?

— Бабка ваша послала. Ясна. Мол, девочка заплутала, сходи, приведи.

— И ты пошёл?

— Ага. Я же послушный. Мне сказали «кушай», я ем, сказали «сходи, найди», я пошёл, нашёл.

— Встать сможешь?

— Мне говорят «вставай», я встаю, — Коряга с натугой перекатился на живот, подтянул под себя колени, а там и на ноги встал.

— Эй, эй, не падай! — Верна подскочила, упёрлась ровно в падающий сосновый ствол, остановила. — Мало сегодня народу рухнуло? Тебя только среди них не хватает!

— Топор дай. Подпорку сработаю.

— Без тебя управлюсь. К повалке садись, я быстро.

Папкина дочка, мамкина любимица подхватила топор, подол одёжек заткнула за поясок и решительно зашагала к зарослям орешника.

— Эй… Верна!

— Чего тебе?

— Ты это… забудь. Ну… что я тут… Всё у меня хорошо.

— Ой, держите меня семеро! Ты про обещание невесту найти?

— В общем, молчи и не болтай! Поняла? Никто мне не нужен. Есть у меня!

— Хорошо у него, видите ли… Ты даже вернуться не сможешь вот так запросто! Князь млечей за самовольную отлучку в тревожное время ремней из твоей спины нарежет.

— Не твое дело, дура! Держи рот на замке!

— А то бросишь бедняжечку Верну здесь?

— Не болтай! — упрямо отчеканил Коряга.

— Посмотрим! На-ка, примерь! Вроде по росту.

— Подошла.

Млеч угнездил подмышку на рогатину, повернулся было на запад, но Верна, коротко присвистнув, головой показала себе за спину.

— На берег пойдём. По лесам долго не протопаешь.

— Я не могу грести!

— Я могу!

Несколько мгновений Коряга не мог вдохнуть, потом пришёл в себя, коротко усмехнулся и покачал головой.

— Если кто-нибудь когда-нибудь усомнится, шли придурка лесом. Вы с Безродом друг дружку стоите.

* * *

— Сторожище вот-вот покажется, выше нос, босота!

Сивый кивнул. Ага, покажется. Пока ехали из медвежьего угла, куда заползли хизанцы и откуда совершали вредительские вылазки, полстраны проехали, и за все эти дни не нашлось ровным счётом ни единого повода хотя бы губы растянуть, не говоря уже об улыбке. Люд гниющий, люд умирающий, люд бедствующий, люд разбойный… зло стремительно разматывало Боянщину, ровно клубок ленты. Повсюду провидцы шастают, вести носят от деревни к деревне, пророчат беды неминучие, скорую погибель князя и дружины. Наймитов, которых тогда успокоил в деревеньке с продажным старшиной, теперь не видно. Да и не нужны они вовсе. Своё дело сделали, теперь всякий сам себе вестоносец, носят сплетни и слухи на подошвах сапог и поршней безвозмездно. Пару раз пришлось отбиваться от лихих, а моровых, шастающих по дорогам и без дорог, точно беспризорники, объезжали так часто, что превратись в птицу, да прогляди следы собственных коней с высоты, вышла бы извилистая полоса, ровно змея проползла по песку. Сразу после гибели Ужега Сивый рванул по его следу, но в избушке не нашёл уже никого. Ушли.

— Чего задумался, детина? Ничего сказать не хочешь?

— Ты говори. У тебя голова большая, седая. Придумал, как в один узелок всё увязать?

Стюжень в ответ лишь плечами пожал. Может быть придумал, а может и не придумал. Сложно всё.

— Мешаем с тобой хизанцу. И всегда мешали. А они в свою очередь помешались на своей дороге к «Большой Солёной Воде». Вынь им да положь земли до самого Боянского моря. Отвада с ними всю жизнь рубится, отец его рубился, князь до него рубился. А тут такой случай, — верховный горько усмехнулся. — Князю их всё равно помирать, так в кои веки выпала удача не просто помереть, а с пользой. И ведь в здравом уме на такое не решишься.

— Ты про бочонок дурмана?

Старик молча кивнул.

— Видать, Зимограсс до предела дошёл, если решился на такое. И вот нас бьёт мор. Избивает тварь в синей рубахе. И больше чем уверен: выведи наших бояр во двор, через одного, а то и вовсе без разбору, поставь к стенке да утыкай стрелами — нет, пожалуй, Чаяна и ещё парочку стариков можно оставить — ничего кроме пользы не получишь. А потом, когда не останется ни ветхого Стюженя, ни князя Отвады, ни бояр старой закалки, а некий угрюмец с сивой головой заберёт своих и уберётся куда-нибудь подальше, вдруг выяснится, что все эти века, десятилетия и годы мы неправильно жили. Положено было ходить на голове, а мы ножками-ножками. Должны были ходить, согнувшись в три погибели, а мы бошки вверх держали. А Отвада, как нам сообщат какие-нибудь сердобольцы и правдолюбы, всё это знал и скрывал, а поэтому необходимо всякую память о нём из людских голов повыбить к Злобожьей матери, и если придётся палками — то и палками. И начнётся тогда жизнь дивная, ровно перья жар-птицы — вся переливается огнями, глаз радует.

Сивый понимающе усмехнулся, бросил на старика косой взгляд исподлобья.

— А потом вдруг с неба правда упадёт: окажется, что хизанцы нам самые что ни есть родные братья, а без дороги к солёному боянскому морю жить они не могут и вообще помирают, а мы как братья должны будем немного потесниться. Старому Стюженю, который всё это знал и подло не давал братьям слиться в дружеском объятии, объявят беспамятное проклятие, вычеркнут из всех летописей, а Сивого уродца, что помогал проклятому старику, заклеймят позорищем и накажут даже имя его вслух не произносить, а все прошлые подвиги и славные деяния припишут кому-нибудь другому, настолько скромному, что тот на глаза не лез, а только в ухо сивой образине и нашёптывал, что делать.

Родичи Ужега, что ехали в повозке, глядели кругом безумным взглядом, что-то, похожее на жизнь, билось только в глазёнках детей. Старики, казалось, спят с открытыми глазами, жена колдуна, Дайка в какой-то раз встрепенётся, вспомнит, что живая да дети на ней, погладит мальцов по голове, а как взглянет на стариков, так снова пеплом глаза присыпает — тускнеют, тупеют.

— Не станет вас с Урачем, кто бошки дурням продувать станет? Ворожцы не мыши, помётом не родятся.

Верховный печально улыбнулся, кивнул.

— Тут ты прав. Уж конечно, не те подонки, что по летописным шарятся, ворожцов режут. Откуда только взялись, да так кучно пошли. Сила ведь от начала времён вокруг разлита, мы плаваем в ней, ровно в пруду летом, только не всякого молния выбирает или смерть целует, да в сторонку отходит, с собой не берёт. Вот, еду, голову ломаю… где… когда прорва силищи на людей свалилась, в нутро пролезла, да мозги набекрень свернула.

Сивый горько усмехнулся. Где… когда… Помнится, на некоем острове не сильно и давно такая буря бушевала, что по всей округе ворожцов плющило так, что потом несколько дней, ровно пьяные, ходили, еле ноги переставляли, в себя вернуться не могли.

— Чего ухмыляешься, бестолочь? Вспомнил чего?

— Болтают, несколько лет назад Скалистый трясло так, что ворожцы на день пути окрест на стену лезли, а иным и вовсе память отшибло. Ничего не помнят.

Мгновение или два старик, наморщив лоб, удивлённо таращился на Сивого, потом лицо его просветлело, только ненадолго.

— Еслибыдакабыть твою в растудыть, — медленно пробормотал Стюжень, утирая со лба холодную испарину. — Совсем забыл. Только лучше бы не вспоминал. И без того жизнь кругом такая, хоть в петлю лезь, теперь и вовсе руки опускаются.

— Если только руки, ещё терпимо, — усмехнулся Безрод.

— Ну с тобой-то всё хорошо, как поглядеть, — старик всё ещё таращился в никуда и потрясённо качал головой. — Вроде и надо сейчас в голос блажить, дескать, вон когда дядька твой недоброе замыслил, только жутко делается. Язык не слушается.

— Думаешь, для того свару на Скалистом затеял? — Сивый бросил на старика мимолётный взгляд. — Уже тогда сегодняшнее солнышко на небо выкатывал?

— Слишком уж ладно пакость к пакости ложатся. Ровно из одной головы все гадости взяты, на свиток перенесены да в точности исполнены.

— А ведь он не метельщик из гончарного конца, — Сивый в сомнении пожал плечами. — Силищи да могущества выше крыши. Взял бы да и залил прямо в человека.

— А ты не понял, синелицый наш, для чего всё так замысловато?

Безрод мгновение или два ковырял взглядом дорогу, потом качнул головой и усмехнулся.

— Дошло, босяк? Чтобы тебе каша в горло не шла, да бражка не лилась от мысли, что ты повинен в этом. Дескать, половина вины лежит на тебе. Ты силищу в мир выбросил, ублюдков самолично вырастил. Будто сорняки полил. Удавись, мол, теперь. Ну что, давиться будешь?

— Погожу малость.

Старик