– Как ты думаешь, где он сейчас? – спросил он, потому что имя называть было не нужно.

Она сжала пальцы мужа. Корделии было страшно за них обоих. Если Мэтью рассержен, рассуждала девушка про себя, если он обрушится на друга с упреками после того, как тот открыл перед всеми сердце и поделился самым сокровенным, то Джеймс будет страдать. Но и Мэтью должен был страдать при мысли о том, что его представление о браке и отношениях Джеймса и Корделии оказалось абсолютно неверным.

– Кристофер и Томас наверняка планируют отвлечь Мэтью, – сказала она. – Но идти в комнату отдыха он едва ли захочет… У меня есть идея.

Корделия оказалась права. Все четверо сидели в гостиной. Она ждала Мэтью в коридоре, нервно сжимая и разжимая пальцы.

Он был взъерошен, одежда сидела плохо; у него было усталое и бледное лицо. Мэтью был совершенно трезв, и поэтому смотреть на него было больно. Как будто, отказавшись от спиртного, он лишился доспехов, защищавших от внешнего мира. Теперь его единственной защитой оставалась гордость – то самое чувство, которое помогло подняться с тротуара на улице около Адского Алькова и тщательно вычистить руки носовым платком с таким видом, как будто это не его только что тошнило на краю сточной канавы. Гордость, которая заставила его выпрямиться, спокойно посмотреть на Джеймса и Корделию и произнести:

– Все в порядке. Я знаю, о чем вы собираетесь мне сообщить. В этом нет никакой необходимости.

Джеймс побелел, словно ему в бок воткнули кинжал. Корделия заговорила:

– Нет, не все в порядке, Мэтью. Мы не хотели, чтобы так получилось. То, что сделала Татьяна… браслет изменил не только жизнь Джеймса. Он изменил и мою судьбу. И твою тоже. Каждый из нас совершал поступки, которые и в голову бы не пришли, если бы мы знали правду.

– Возможно, все так, как ты говоришь, – пожал плечами Мэтью, – но это не меняет ситуации, в которой мы очутились.

– Напротив, все изменилось, – возразил Джеймс. – Раньше ты имел все основания считать, что я никогда не любил и не люблю Корделию. Ты никак не мог знать того, чего не знал я сам.

– Все это не имеет значения, – произнес Мэтью.

Его голос резал, как клинок. Корделия похолодела. Мэтью был известен своими частыми переменами настроения. Он мог менять свой взгляд на проблему буквально в течение пяти минут, но она в жизни не могла представить, что услышит от Мэтью фразу «все это не имеет значения».

– Нет, имеет, – горячо воскликнула она. – Мы любим тебя. Мы понимаем, что сейчас совершенно неподходящее время для всяких неожиданных открытий, для всех этих душещипательных разговоров…

– Прекрати. – Мэтью поднял руки. В тусклом свете ламп, горевших в коридоре, она заметила, что у него дрожат пальцы. – Когда я слушал тебя, Джеймс, сейчас, в библиотеке, я думал, что все это время находился рядом с тобой. Ничего не замечал, ничего не знал.

– Я же объяснял, – вздохнул Джеймс. – Браслет…

– Но я же твой парабатай, – перебил Мэтью, и тогда Корделия поняла, что он испытывает гнев и отвращение по отношению к себе, а вовсе не к Джеймсу. – Я был с головой погружен в свои проблемы и не замечал очевидного. Я же знал, что ты не можешь любить Грейс, что это не имеет смысла. Я изучил твое сердце, знал, какая девушка может тебя привлечь, а какая – нет. В ней не было ничего, за что ты, тот, кого я так хорошо знал, мог бы полюбить ее, – и все же я смирился с этим абсурдом, списал твою ненастоящую привязанность к ней на причуды человеческой натуры. Сколько же ошибок я наделал… Я был слеп и глух…

– Мэт, – в отчаянии прошептал Джеймс. – В том, что случилось, нет твоей вины.

Но Мэтью печально качал головой.

– Неужели ты не понимаешь? – сказал он. – Корделия на рождественском балу сказала мне, что любит тебя. И я подумал: что ж, хорошо, я могу испытывать разочарование, могу злиться на тебя, пусть и недолго. Я решил, что имею на это право. Но теперь… как я могу обижаться и сердиться? Я не могу сожалеть о том, что ты получил свободу, что теперь ты имеешь право любить женщину, которую выбрал. Я не могу сердиться на тебя, поскольку ты не сделал ничего дурного. Я могу злиться лишь на себя самого.

И с этими словами он развернулся и ушел в гостиную.

Пока Мэтью не было в комнате, Кристофер и Томас прикидывались, будто играют в карты. По крайней мере, Томас прикидывался. Он не знал точно, чем занимается Кристофер; возможно, друг изобрел какую-то новую карточную игру, забыл сообщить ему об этом и с довольным видом играл по правилам, известным лишь ему одному.

Алистер не поднимал глаз от книги, пока Мэтью не вернулся. У Томаса сжалось сердце – он догадывался, что разговор с Джеймсом расстроил друга. Мэтью выглядел как человек, которого мучает лихорадка: щеки раскраснелись, глаза блестели.

– Хватит с меня карт, – объявил он. – Сейчас я намерен поговорить с Чарльзом насчет шантажа.

Алистер со стуком уронил тяжелый том.

– Я боялся, что ты задумаешь нечто в таком духе.

– Выходит, ты явился сюда не затем, чтобы читать книгу о… – Мэтью вытянул шею. – О сожжениях чародеев в шестнадцатом веке? Фу ты.

– Нет, – покачал головой Алистер. – Я взял с полки первое, что попалось под руку. Я же не виноват, что большая часть содержимого институтской библиотеки повествует обо всяких кровавых жестокостях.

– И почему ты решил, что я планирую именно сегодня завести откровенный разговор с братом?

Алистер начал считать причины на пальцах.

– Во-первых, потому, что Чарльз находится здесь – заперся в кабинете главы. Во-вторых, остальные взрослые отбыли в Идрис. И последнее: он сейчас от тебя никуда не денется, ведь предполагается, что он присматривает за Институтом.

– Ну что ж, ты… совершенно прав, – недовольно буркнул Мэтью. – Ты вкратце объяснил нам, почему мой план является безупречным.

– Мэт, – заговорил Томас. – Я не совсем уверен, что…

– Я перечислил плюсы, – перебил его Алистер. – Но есть также и минусы. Мы все заперты в этом здании в обществе Чарльза, и он может устроить нам веселую жизнь, если ты разозлишь его. А это обязательно случится.

Мэтью по очереди посмотрел на Алистера, Томаса и Кристофера. Это был прямой и трезвый взгляд, во всех смыслах слова. Томас видел друга серьезным много раз, но на этот раз в его глазах появилось какое-то новое выражение. Он как будто хотел сказать, что принимает ответственность на