Анжелина вдруг с ужасом подумала, что родители Гильема тоже с презрением относились к семье Лубе. «Мадемуазель Жерсанда буквально вынудила меня согласиться на этот брак. Я знаю, она действовала из лучших побуждений, но ее преследует навязчивая мысль силой впихнуть меня в общество крупной буржуазии, к которой она сама так критически относится».

Устав от мучивших ее мыслей, отказавшись копаться в глубинах своей души, Анжелина прижалась к Филиппу. Он впился в ее губы. Мысль, что под полотенцем Анжелина была совершенно голой, туманила ему рассудок. Он всем своим естеством желал ее. Его руки, обнимавшие Анжелину, дрожали. Его поцелуй был немного грубым, настойчивым. Внизу живота все пылало, а сердце бешено билось. Неожиданно он отстранился.

— Моя дорогая, мы должны пожениться как можно скорее. Я не в состоянии больше ждать. Каждый раз, когда я вижу вас, я испытываю жестокие муки от невозможности обладать вами. Эти поцелуи, которые вы мне дарите, настоящая пытка… Конечно, сладостная пытка…

Анжелина в темноте улыбнулась. Филипп Кост, известный акушер, был наивным романтиком, но, вместе с тем, страстным, чувственным мужчиной и хотел жить полной жизнью.

— Посмотрим, что нам готовит будущее, — прошептала Анжелина. — А теперь, полагаю, вы поступите разумно, дав мне возможность одеться. Сегодня вечером я хочу хорошо выглядеть.

— О да! Разумеется! Я приду за вами около восьми часов.

Доктор поцеловал Анжелину в лоб и вышел из комнаты.

— Итак, все решено? Ты уходишь, Жозеф? — спросил аббат Северин у молодого мужчины, сидевшего напротив за почерневшим от времени деревянным столом.

— Да, я выздоровел. У меня больше нет оснований оставаться здесь. И я не хочу вам докучать.

Старый монах с грустью посмотрел на огонь, пылавший в огромном камине, в котором вполне мог стоя поместиться человек. Ночь опустилась на долину, поросшую деревьями, у подножия Пиренеев. Здесь находилось аббатство Комбелонг, основанное в 1138 году. Многие поколения монахов жили здесь, в стенах, окружавших огромный огород, недалеко от мельницы под тем же названием.

— Ты вовсе мне не докучаешь, дитя мое. Я благословляю небеса за то, что они позволили мне вылечить тебя. Куда ты пойдешь? Я буду очень огорчен, если с тобой случится несчастье.

— Граница с Испанией совсем рядом. Мне не грозит никакая опасность, если я перейду ее ночью. Отец Северин, не знаю, как благодарить вас. Вы заботитесь обо мне с самого раннего моего детства. Я верю в Провидение. Отнюдь не случайно я нашел вас здесь три года назад.

— Пути Господни неисповедимы, Жозеф. И этим, несомненно, объясняется то, что я мгновенно тебя узнал. Скажем, я узнал славного мальчика, которого воспитал, в этом жизнерадостном акробате, укравшем из нашего пруда рыбу, превосходного карпа весом в три фунта.

— И в тот же вечер мы его вместе отведали, этого карпа, за этим столом! Мне очень жаль расставаться с вами, отец Северин, но у меня нет выбора. Мне не хватает бродячей жизни, ветров, послеобеденного отдыха на вершине холма, свободы…

— Если ты задержишься в аббатстве еще на несколько месяцев, то проживешь их спокойно, — убеждал молодого человека монах. — Как жаль, что тебя подозревают в этих ужасных преступлениях! И вот ты вынужден бежать из родной страны. Будь осторожен, я не смогу ничего для тебя сделать, едва ты выйдешь за ворота аббатства.

Мужчина, которого монах называл Жозефом, меланхолически улыбнулся. Он вновь увидел себя, раненого, страдающего душой и телом, в конце июня. Однако он был готов терпеть любые муки, лишь бы избежать гильотины.

— Я буду вечно вам благодарен, мой дорогой отец. Ведь вы встретили меня с открытой душой, нисколько не сомневаясь в моей невиновности. Я этого никогда не забуду, даже если проживу до ста лет.

— Чего я тебе искренне желаю! — засмеялся аббат. — Как я могу подозревать тебя, которого сам воспитал?! Я тебя очень хорошо знаю. Если бы ты совершил эти преступления, я прочел бы в твоих глазах признание в содеянном зле. Ты всегда был таким чувствительным! В твоем присутствии нельзя было раздавить паука или освежевать кролика для воскресного обеда. Неважно, что ты переоделся цыганом и называешь себя на ярмарках Луиджи. Для меня ты всегда будешь малышом Жозефом, необычайно нежным, преданным и любезным мальчиком, музыкальный талант которого приводил нас в восторг. Ах! Когда я покидал тот монастырь в Лионе, чтобы возглавить аббатство Комбелонг, я боялся, что больше никогда тебя не увижу. Ты сбежал, едва вступив во взрослую жизнь. Я горячо молился о твоем спасении. Какое счастье, что я смог помочь тебе, вылечить тебя! Твоя рана очень волновала меня, хотя у аббатства богатая аптека. Всякий раз, когда ты кашлял, я хватался за четки.

Взволнованный Луиджи допил херес, аббат последовал его примеру. Это был их последний совместный ужин, и предстоящая разлука огорчала обоих.

— Не задерживайся, — посоветовал монах. — Хотя очень мало шансов, что ты наткнешься в этот час на жандармов, все же мне хотелось бы знать, что ты уже в Испании. Но как ты без скрипки будешь зарабатывать себе на жизнь? Я дам тебе кошелек с деньгами. О, совсем немного! Это мои личные сбережения.

— Нет, отец Северин, я не возьму денег, — возразил Луиджи. — Вы столько сделали для меня! Я провел лучшие месяцы этого года под крышей аббатства, в маленькой комнате, прикованный к постели. И вылечили меня вовсе не ваша забота и хорошая пища, а ваша вера в меня, ваша доброта. В начале лета я потерял все: мой драгоценный инструмент, которым я так дорожил, золотой медальон, который моя мать прикрепила к моему чепчику перед тем, как бросить меня… Теперь у меня нет никакой ниточки, ведущей к моей семье, которую я упорно искал столько лет. Я отказываюсь от этих бесполезных поисков, равно как и отрекаюсь от своей страны. Я не могу дальше принимать вашу помощь. Если я похож на цыгана, то только потому, что чувствую близость с этим народом, обреченным на кочевую жизнь, с людьми, не имеющими ни кола ни двора. Но они, по крайней мере, не страдают от одиночества.

— Мой бедный Жозеф! Ты мог бы вступить в наш орден, посвятить свою жизнь служению Богу и музыке. Помнишь, я хотел сделать тебя органистом. Ты был уже таким талантливым в свои двенадцать лет!

— Не надо смотреть в прошлое, дорогой отец Северин. Я был невинно обвинен за преступления, одна мысль о которых вызывает у меня отвращение. Я могу понять разгневанных горцев, бросавших в меня камни, бригадира, не обращающего никакого внимания на мои протесты, но ее…

— A-а! Ты по-прежнему думаешь об этой девушке. Жозеф, будь осторожен! В этом твоя слабость. Я предпочитаю ничего не знать о твоих проделках и призываю тебя вести менее распутную жизнь. Но тебе не на что надеяться. Она оговорила тебя, выдала полиции, не имея никаких доказательств.

— Но я люблю ее, — признался Луиджи, опуская голову. — Я не могу ее забыть. Несмотря на все зло, которое она мне причинила, я люблю ее…