жалей

Рому, эгей, рому!

Пьет командир,

Пьют лич и пилот,

Кто отлетался – вдвое пьет,

И даже снайпер сегодня хлебнет

Рому!

Те, кто стоят у последней черты,

Тупые упрямцы, железные лбы

с нами нальют и с нами хлебнут

Рому!

Ночью на черном кровь не видна.

Мы не вернемся, так выпьем до дна

За новый набор на Острова

Рому, эгей, рому!

Она была привязана так, что первыми над водой показались ступни, потом бедра и последней, мучительно медленно, голова. Рывками втягивая в себя воздух, она получила волной по лицу, захлебнулась, подавилась, попыталась дышать сквозь кашель. Мокрые волосы облепляли лицо, лезли в нос и в рот, закрывали глаза. Собравшись с силами, она их стряхнула.

Она болталась вверх ногами над дальним бортом, головой чуть ниже уровня перил. Над перилами стояли Киль, и Паттик, и Чо Лу – весь корабль, Кент его дери, собрался! Она еще раз глотнула воздуху, нашла глазами просоленного старого моряка – тот примостился с краю, кусал губу.

– Сколько? – крикнула она ему.

Вернее, попыталась крикнуть. Набрякшие водой слова застревали в глотке, но он все же расслышал и ответил:

– Сто девяносто девять.

– Сто девяносто девять! – возмутилась она. – Кой хрен ведет счет?

– Я веду, – ответил старик.

– А ты кто такой? – грубо осведомилась Гвенна.

У нее болело все. Плечи, запястья, легкие, колени, локти и еще раз локти – раскровавленные, разбитые локти. Разговором можно отвлечься от боли.

– Генир, – ответил моряк.

– Ну, старый хрыч Генир, в другой раз считай помедленней, – велела она.

– Помедленнее? – опешил тот.

– Я тут решила перебить прежний счет, да так, чтобы никакой хрен не сказал потом, мол, дело нечисто, они там слишком быстро считали.

Генир вылупил на нее глаза, по его лицу расплывалось недоумение. А вот кто-то другой, невидимый для висящей в воздухе Гвенны, коротко рассмеялся от неожиданности.

– Свет Интарры, крутая сука, – буркнул другой.

Она унесла с собой эти слова под воду, прижимала к себе, повторяла, как молитву, хранила в памяти, будто слова могли спасти, будто были крепче веревки, глубже воды и тверже острых ножей на днище.

Крутая сука. Крутая сука. Крутая сука.

Когда Гвенну второй раз вытянули на поверхность, ей хотелось разрыдаться, но это испортило бы впечатление. Вместо слез она выкашляла с бочонок морской воды, сплюнула ее в волны и нашла глазами Генира.

– Как у нас дела?

На этот раз ей отозвалось полдесятка голосов.

– Двести!

– Сто девяносто девять!

– Двести четыре!

– Молчать, – взревел с надстройки Джонон.

– Адмирал! – крикнул Паттик. – Адмирал.

Все обернулись на его крик.

– Ох, дерьмо, – пробормотал Чо Лу, однако с этими словами шагнул вперед, встал рядом с другом.

– Отставить, солдат, – приказал Джонон.

Паттик не подчинился.

– Прошу вас, адмирал. Помилуйте ее.

– Мне его милость не нужна, – рявкнула Гвенна (точнее, хотела рявкнуть, а вышло больше похоже на стон).

Легионеры ее не слушали.

– Помилования! – поддержал друга Чо Лу. – Помилования!

На палубу легло долгое молчание. В легенде их поддержали бы другие солдаты и матросы, присоединили бы к просьбе свои голоса, один за другим, пока вся палуба единым голосом не молила бы пощадить ее жизнь. Жаль, что это была ни хрена не легенда. Тишина, только скрипит рангоут да волны плещут. Джонон смерил тех двоих взглядом и угрюмо покачал головой.

– Заступничество за изменника – само по себе измена. Взять их и запереть в трюме.

В другое время Гвенна бы сильнее обеспокоилось судьбой этих солдат, но, когда их уводили, веревка уже снова тянула ее к воде. Когда голова ушла под воду, в ней пузырем всплыла строчка из Гендрана: «Смерть – еще не поражение».

Оценить цитату было бы легче, не будь смерть так близко.

Когда ее выволокли на поверхность в пятый, последний раз, перед глазами вращался узкий туманный тоннель. Боль окутала все тело, не давая дышать. Кровь грохотала в ушах, как прибой о берег, она ничего не слышала за ее ревом. Только после нескольких слабых судорожных вздохов зрение прояснилось, позволив различить у перил Генира. Там же стояли и остальные – молча, в полной тишине, как стоят на похоронах.

«Спасибо тебе, Гендран, – подумала Гвенна. – Гребаный ты засранец».

– Сколько? – прохрипела она. – Халом клянусь, если не побила, ныряю снова.

Генир уставился на нее. Молчание.

– Сколько?

– Триста двенадцать, – срывающимся в почтительном ужасе голосом выдавил старик.

Остальные не сказали ни слова.

Каждое волоконце ее тела было болью, а за болью – изнеможением, а за изнеможением – ужасом, а за ужасом стояли старый стыд, горе, сожаления. Но сквозь сожаления, как торчит из реки гладкий камень, пробивалось то, другое, истертое, но по-прежнему твердое, никуда не девшееся и по-прежнему не позволяющее ей умереть. Болтаясь на веревке, истекая в бескрайнее море водой и кровью, она не знала, стоит ли радоваться, что в ее бьющемся сердце засел камень.

* * *

«Боль – это дар».

Тоже строчка из Гендрана.

«Она не дает усталому солдату уснуть. Она напоминает колеблющемуся воину, что дело еще не сделано. Она нашептывает на ухо то, что иначе случается забыть: „Ты не умер“».

Снова в темноте карцера, мешком свалившись у переборки, подтянув колени к груди и крепко зажмурив глаза, Гвенна готова была мечтать о смерти. Крыса и Бхума Дхар были рядом, склонялись над ней, что-то говорили, но она за агонией не разбирала слов.

Она бы не поверила, что можно не потерять сознания от такой боли. Гвенна с каждым вздохом ждала, что в глазах потемнеет и она провалится в забытье. Увы, забытье не желало ее принимать. Она вздох за вздохом упрямо оставалась в памяти, пока не пришла к безрадостному выводу, что спасения не будет. Ею владела боль. Боль сокрушала ее. Значит, ее дело было не дать себя сокрушить. Она с угрюмой решительностью перенесла внимание внутрь себя. И, не пытаясь больше отгородиться от боли, открылась ей навстречу.

Боль – такой же враг, как любой другой: чтобы с ним сражаться, его надо знать.

Плечи словно вывернуты из суставов, лодыжки и запястья дергает, ушибленная о киль голова болит, легкие горят, с локтей и коленей словно ободрали кожу до кости. Черную форму пропитала кровь от сотен ссадин и порезов. Крови так много, что удивительно, как она еще жива. Если совсем не шевелиться, муку кое-как удается перетерпеть, только никак невозможно совсем не шевелиться на идущем по волнам корабле. Каждый толчок, каждый крен «Зари»