Слим был богатейшим человеком в мире в течение нескольких лет (хотя недавно Билл Гейтс вернул себе первенство). Во многих отношениях он соответствует стереотипным представлениям об очень богатом человеке, которому уже нет нужды прилагать особенные усилия. Слим живет в большом, но не очень роскошном доме в Мехико и предпочитает телепрограммы о спорте (он фанат бейсбола) светской болтовне или показному потреблению. Как и его соперники, он все больше интересуется благотворительностью. Его фонды поддерживают проекты по борьбе с бедностью и восстановлению городов, раздают компьютеры, очки и велосипеды школьникам. Ему принадлежит ряд местных футбольных команд. А самым впечатляющим его вкладом, вероятно, стал Музей Сумайя — арт-галерея в Мехико, где размещена крупнейшая коллекция скульптур Родена за пределами Франции, а также работы Леонардо да Винчи, Пикассо, Ренуара и самое большое собрание картин Дали в Латинской Америке. Слим выделяется не тем, как он заработал свои деньги (Карнеги и Гейтсу, в числе прочих, приходилось отбиваться от обвинений в монополизме) или как он их тратит (тут стандартный набор), но тем, как он живет. Он живет не в Соединенных Штатах, по-прежнему намного опережающих другие страны по количеству миллиардеров; он не попадает в категорию шейхов Залива, российских или китайских олигархов, вундеркиндов Кремниевой долины, банкиров с Уолл-стрит или из лондонского Сити. Он происходит не из развитого мира, а из нового поколения государств, где быстро сколачивают состояния. Экономист Джим О’Нил из Goldman Sachs, придумавший термин «БРИК», теперь любит говорить о «МИНТ» — Мексике, Индонезии, Нигерии и Турции.

Так что следите за новой волной сверхбогатых из этих и других стран. Для крошечной группы богачей найдется достаточно денег в ЮАР, Гане и Анголе, в Чили и Колумбии, не говоря уже о бурно расцветающих азиатских экономиках, от Таиланда до Филиппин и Вьетнама. Сингапурский экономист и дипломат Кишор Махбубани давно доказывает, что дипломатические и политические институты не учитывают растущее благосостояние Азии и других развивающихся регионов. По его утверждению, подобные страны с их коллективизмом и сильной ролью государства многому научились на ошибках англосаксонской модели. «Первой ошибкой было считать капитализм идеологическим благом, а не прагматическим инструментом улучшения человеческого благосостояния», — писал Махбубани[942].

Даже если все так, не похоже, чтобы богатейшие люди, скажем, Китая, России или Индии прислушались к этому тезису. Напротив, идет игра в догонялки, и ощущение, что мир им чем-то обязан, просто переходит от одной группы людей к другой. Нет и свидетельств того, что новые центры богатства используют его в более просвещенном ключе. В 1950-х экономист Саймон Кузнец выдвинул теорию о том, что индустриализация изначально вела к усилению неравенства в обществе, но это неравенство начинало уменьшаться, когда доход на душу населения превышал определенный порог. Поэтому положительные изменения, случившиеся в Америке во время «Нового курса» и в Европе после конца Второй мировой войны, по этой логике, неизбежно произойдут и в Китае, Индии, России. Однако чтобы это случилось, требуется согласованное вмешательство политиков, на которое, как показала практика, они не способны или не готовы. Некоторые экономисты и политологи стали предполагать, что прилив поднимает не все лодки. Наоборот, для современного рыночного капитализма укоренившееся и растущее неравенство стало источником жизненной силы. Французский экономист Томас Пикетти называет лишь два возможных ограничителя этой естественной и неизбежной тенденции — рост населения и государственное вмешательство. Проблема в том, что правительства прекрасно встроены в систему, и даже если бы они продемонстрировали намерение действовать, то оказались бы неспособны справиться с причинами дисбалансов вроде неограниченного движения капитала или наличия налоговых гаваней. Согласованные действия — лишь иллюзия, а перспективы перемен в связи с этим минимальны.

1 % и 0,1 % богатейших — теперь по-настоящему глобальная группа. Они появляются из разных частей света, но оказываются в одних и тех же местах. Они собираются в знакомых всем убежищах. Они прибывают в Лондон, Сингапур и Цюрих благодаря позиции тамошних правительств и банков («мы не задаем вопросов») и льготному налогообложению. Они покупают недвижимость в Париже и Нью-Йорке и швартуют свои яхты на побережье между Сен-Тропе и Портофино. У них один стиль жизни и общие ценности, которые самовоспроизводятся. Они говорят на языках друг друга. Доказывает ли пример Карлоса Слима, нигерийского цементного миллиардера Алико Данготе и Ли Ка-Шина из Гонконга, что кто угодно и откуда угодно может войти в ряды богатейших людей мира? В теории — да, но на практике местная среда все же играет значительную роль. По оценке нобелевского лауреата Герберта Саймона, социальный капитал как минимум на 90 % предопределяет заработок людей в богатых обществах вроде Соединенных Штатов и Северо-Западной Европы. Под «социальным капиталом» он подразумевал природные ресурсы, инфраструктуру, технологии, верховенство закона и хорошее управление. Это фундамент, на котором богатые могут начинать строить свои состояния. Еще в 1995 году Уоррен Баффет, человек, от которого стоит ждать мудрых замечаний на данную тему, обратил внимание на ключевое преимущество, использовавшееся им на пути к несметным богатствам: «Общество ответственно за значительную долю того, что я заработал. Если закинуть меня куда-нибудь вглубь Бангладеш или Перу, вы увидите, сколько этот талант способен произвести на неподходящей почве».

В основе социального капитала — доступ к качественному образованию. А здесь в игру возвращаются наследование и налоговая система. Если в буквальном смысле интерпретировать мантры Баффета и Карнеги, то у каждого должно быть право на одинаковые стартовые условия, и деньги не должны передаваться от поколения к поколению. Такие эгалитаризм и альтруизм хороши на словах, но не на практике. Даже если дети богатых людей будут стартовать в самых примитивных жизненных условиях (хотя это не так), они в любом случае смогут располагать выстроенной сетью и структурой социальной и образовательной поддержки, обеспечивающей им преимущество. Более насущная задача для сверхбогатых — сделать так, чтобы комфорт не притупил чутье их потомков, чтобы они не проматывали семейные состояния. Чем больший путь прошел богатый человек в первом поколении, тем сильнее он стремится закрепить место своих детей в социальной и культурной иерархии. Новые деньги становятся старыми деньгами. Сомнительная репутация превращается в опору общества. Практически во всех аспектах сегодняшние ультрабогатые следуют образу действий своих предшественников — от Красса до людей эпохи Возрождения, от колониализма до индустриализации. Инстинкт зарабатывания и накопления денег восходит к основам человеческого поведения. Это постоянная величина. Переменная же в данном уравнении — степень, в которой общество регулирует такую деятельность и облагает ее налогами. За исключением периода с 1945 по 1979 (или 1996) год — до прихода к власти Маргарет Тэтчер или до «большого взрыва», открывшего фондовые рынки, — общество всегда потакало сверхбогатым. В прошлом доступ к информации или, наоборот, ее недостаток могли предотвратить столкновение, но спокойствие нынешних времен кажется уже удивительным.