Банкиры приспосабливались к существованию в условиях высокого риска и высоких вознаграждений, к среде, в которой царили спенсеровские идеи о превосходстве одних над другими[892]. Однако в отличие от Карнеги и Рокфеллеров, они не стремились оправдать себя в интеллектуальном плане. Они лишь исходили из того, что всех устраивает их деятельность, пока эти «все» сами богатеют. Успешные банкиры полагали, что учились всему на горьком опыте — они выжили в начале своей карьеры, будучи сотрудниками низшего звена, и работали, бывало, по сто часов в неделю. Они знали, что труд этот окупится, поскольку при поступлении на работу им рассказали: они скоро будут зарабатывать «больше, чем могли себе вообразить»»[893]. Еще когда с ними, будущими выпускниками элитных университетов, проводили собеседования, им говорили, что в этой отрасли работают лучшие умы мира. В 2000-е годы инвестбанкинг считался прекрасной карьерой для блестящих молодых ребят. В качестве примера: порядка 40 % выпускников Принстона в те годы пошли работать в финансовые компании. Goldman Sachs еженедельно, а в некоторые периоды года и ежедневно проводил рекрутинговые мероприятия для кандидатов из Гарварда[894]. Один инвестбанкир из Goldman, жалуясь на недостаток драйва в других компаниях, где люди работали с девяти утра до пяти вечера, сказал: «В реальном мире добиться чего-то серьезного — жуткий геморрой»[895]. Интернет-гиганты тоже хищно заманивали к себе умнейших и лучших выпускников, но для них готовность к риску проявлялась в другом типе мышления — они делали акцент на изобретательности и инновациях, а не на безжалостности, которой требовал банковский конвейер.

Банки выгадали больше многих других от проповеди приватизации в 80-х и 90-х, от неолиберальных экспериментов, проходивших в Европе и Америке. Крах коммунизма и распад СССР привел к масштабному расширению рынка приватизации. Дерегулированные валютные рынки тоже стали крупным источником прибыли: в 2000-е годы объемы торгов на них были ошеломительны, по 3,2 триллиона долларов ежедневно. Объем же рынка деривативов[896]в 2007 году в восемнадцать раз превысил объем мировой «реальной» экономики[897]. Слепая сила дерегулирования набирала темп. В 1999 году президент Клинтон подписал закон, упразднявший последние остатки ограничений, введенных актом Гласса-Стиголла. Демаркационные линии между видами деятельности, в каких могли и в каких не могли участвовать банки и другие финансовые институты, практически полностью стерлись. Теоретически это позволяло распределять риски. Финансовый сектор потратил сотни миллионов долларов на лоббирование в Конгрессе[898]. Это может показаться крупной суммой, но деньги были вложены с умом — они открыли пути к мгновенному обогащению. В 2004 году Комиссия по ценным бумагам и биржам, которая все еще формально играла роль регулятора, смягчила нормы по объемам долга, который банки могли принимать на себя. В секторе фактически началось саморегулирование на основе кивков и подмигиваний.

Хотя предполагалось, что государственные институты будут осуществлять надзор, линии стерлись благодаря тому, что отрасль превратилась в проходной двор. Банковские топ-менеджеры становились крупными фигурами в правительстве, а политики переходили на работу в банки, когда их сроки подходили к концу. У одного банка — вожака всей стаи Goldman Sachs — имелся особый доступ к власти. Наиболее яркий пример — Хэнк Полсон. В 2004 году, когда он возглавлял банк, Goldman Sachs представил Комиссии по ценным бумагам и биржам аргумент в пользу смягчения ограничений на долговую зависимость инвестиционных банков. Изменение правил, которого они добились, стало одной из главных причин краха (или попадания на грань краха) множества инвестбанков в 2008 году[899]. Полсон вместе с Бернанке устроил, по выражению одного автора, «блицкриг» в попытке пробить через конгресс пакет помощи банкам с минимально возможным числом требований к банкирам[900]. Демократы также прекрасно ориентировались в этой игре. Давний сотрудник Goldman Роберт Рубин был министром финансов при Билле Клинтоне в 1990-е годы[901]. На государство работали и такие бывшие сотрудники банка, как Уильям Дадли (он стал главой Федерального резервного банка Нью-Йорка) и Джош Болтен, ставший главой администрации президента Джорджа Буша.

Между делом банки также финансировали партии. Демократов поддерживало не меньше банкиров, чем республиканцев. Некоторые делились своими щедротами независимо от политических предпочтений. Джон Мэк из Morgan Stanley жертвовал на избирательную кампанию Джорджа Буша-младшего, но в 2008 году переключился на поддержку Хиллари Клинтон[902]. Это называется «пользоваться уважением» и на Капитолийском холме, и в Белом доме.

Goldman Sachs, вероятно, самая производительная денежная машина за всю историю глобального капитализма. Она всегда привлекала умнейших людей и всегда находила способ выжить и процветать, что бы ни вставало у нее на пути. Компания отмахивается от критики, считая ее блеянием завистников. Из всех обличений, звучавших в ее адрес, особенно в свете поведения компании в докризисные годы, пожалуй, самым цветистым стала статья в рок-журнале Rolling Stone, вышедшая в апреле 2010 года и озаглавленная «Американская машина пузырей». Этот остроумный, но непоследовательный текст, описывающий многочисленные неблаговидные практики банка, начинается так: «Первое, что вам следует знать о Goldman Sachs, — он повсюду. Самый могущественный в мире инвестиционный банк — это огромный кальмар-вампир, неустанно вонзающий свой кровавый сифон во все, что пахнет деньгами». Goldman Sachs в ответ указал, что кальмары-вампиры для людей не опасны.

Самый главный кальмар-вампир — это приземистый, лысеющий человек родом из скромной семьи. Ллойд Бланкфейн, сын почтальона и секретарши, родился в 1954 году в Южном Бронксе. Потом его родители переехали в муниципальный дом в проблемном районе Бруклина. Работать Бланкфейн начал в тринадцать лет продавцом газировки на матчах «Нью-Йорк Янкиз». Он козыряет своим непростым детством: «Газировка стоила 25 центов, и, кажется, там давали комиссионные 10 или 11 центов. Я подумал: эта корзинка безумно тяжелая, и я потащу ее на самый верх за два и три четверти цента? И знаете что? Я поднялся на самый верх за два и три четверти цента»[903]. Он был крепким и умным парнем и первый в своей семье поступил в колледж. И не просто в какой-то старый колледж, а в заведение для самых самоуверенных и для тех, у кого больше всего связей. Он попал в Гарвард и получил стипендию, попытался устроиться на работу в банк, но в итоге остановился на юридической фирме. Прорыв случился в 1981 году, когда он получил работу в трейдерской фирме J. Aron, которая занималась сырьевыми товарами. Его резюме — из тех, при чтении которых кажется, что удача тщательно спланирована: Goldman Sachs купил J. Aron, и Бланкфейн оказался нанят компанией, которая когда-то отвергла его кандидатуру. В 2002 году он отвечал уже за весь торговый зал Goldman. В 2006, когда Полсон был назначен министром финансов, Бланкфейн стал CEO.