составляло особенного труда, поймавши и усвоивши себе его манеру говорить. Чуть не на первой же записи он усмехнулся и спросил: «Поди-чай – в газету свою снесешь? Повремени, пообожди, теперь не носи, а вот помру я, так хошь и разищут – ничего! Скажем – бегуны да и только! Кое-кто и так нас бегунами обзывает! – спроси там в городу-то».

Затем автор добавляет, что только потому и заговорил в печати о своих разговорах со старцем Абросимом, что «в прошлом году, как раз на память Амвросия Медиоланского, декабря 7-го и притом в неделю святых праотец, почтенный старик, наконец, обрел покой».

...«С каждым днем все ближе и ближе сходились мы со старцем, и все подробнее и лучше ознакомливался я с этой чрезвычайно богато одаренной натурой. Сначала наши разговоры имели характер некоторой случайности, поминутно обрывались. Старец постоянно перескакивал с одного предмета на другой, словно боялся, что не успеет договорить всего до конца моего пребывания у них. Но затем, мало-помалу, мне удалось установить с ним совершенно правильные беседы, где он уже отвечал прямо на предлагаемые ему вопросы, лишь по временам увлекаясь предметом и отклоняясь несколько в сторону. Я не стану передавать здесь все, что говорил мне старец, так как это завело бы нас слишком далеко, а сообщу лишь главное содержание наших разговоров, приводя иногда собственные слова моего собеседника...

– Так сказываешь, в Питере еще о нас слыхал?

– В Питере, старче, в Питере! Только все что-то странно рассказывают... Даже и прозвища-то вашего не знают... Толкуют, что самосожигатели, нетчики, нетовцы, а вот Артамон так запросто вас «покойниками» величает.

– И то воистину! Живые мы покойники – верное это слово! Сам ты знаешь, небось, что не в шесть же, в самом деле, дней Господь сотворил поселенную. Ваши церковники и так и эдак примеряли, да все неладно выходит... Не днями тут пахнет, а может, сотнями и тысячами лет... Так-то! И по науке-то так выходит... Котта-господин книжку написал: шесть, говорит, пластов, шесть эпох мироздания, землестроения... То же и мы ведь читали»...

Несколько ниже В. Н. Майнов объясняет, что, по словам Абросима, решительно нет возможности под днями творения понимать тот день, который знаем мы, так как и «солнца-то еще не было настоящего, да и считать-то было некому».

...«Старик Абросим не раз говаривал мне, что «не даром же католические попы, не в пример поумнее наших, за ум взялись, и давно уже стали под науку подъяфериваться и толковать, что день дню рознь, и что тот день, может, и целую вечность тянулся... Там ведь как сказано? – «И бысть вечер и бысть утро – день первый!». А когда утро настало, и сколько оно тянулось?.. Или, опять тоже, хоть бы и вечер... там ведь об этом ничего нет, и нигде ты толкования путного на эту статью не найдешь, потому человек норовит все на свою человеческую мерку наладить, а то и позабыл, что делами-то тогда ворочал не какой-нибудь Абросим, да и не Гумбольдт, а сам Осподь Бог. Где слон одну ступень сделает, там черепаха год промучается, где нитка проскочит, там вельбуду не проникнуть»...

По-своему, и притом зачастую крайне замысловато, переводил мне старец книгу Бытия, на которой зиждется, так сказать, вся их вера в наступление осьмого дня, и которая, пожалуй, для них дороже, нежели для евреев. Нередко указывал он мне на некоторые неточности перевода, которые у нас почему-то получили полные права гражданства и даже вошли в учебники, как, например, твердь...

«Бог жил предвечно, даже тогда, когда ничего не было. А и такое время было, что ничего не было, хотя и могло все быть. Вот, гляди, и туча есть, и дождем она напоена, а дождя все нет как нет»... Все было готово к бытию и ждало лишь окончательного могучего толчка, который призвал бы все к жизни, к деятельности... Этот жизненный толчок был дан природе Богом, который, созидая и творя, сам не знал, «ладно ли ему все удастся или нет»... Однако, по природе своей Бог не мог ни в каком случае создавать что-нибудь «неладное»... «Это вы все только толкуете – всемогущ, всемогущ, а разве он дурное что сделать может? Разве в его власти зло творить? Коли может да властен, так какой же он всеблагий? Все-то вы вокруг да около вертитесь, а самой сути понять не можете»...

Таким образом, все, что выходило из рук Божьих, носило на себе отпечаток добра и пригодности или полезности, а потому и понятно, что все вредное, дурное, злое должно было иметь своего создателя, так как Бог не мог создать всего этого. Все вредное, злое и темное пошло от отца тьмы – дьявола, который творил в одно время с Богом, имел совершенно равное с последним могущество, не будучи в состоянии делать что-нибудь доброе и полезное.

«И никакой гордыни в нем не было, и никогда его Бог с небес не прогонял, а все это люди выдумали для того, чтобы себе дать поблажку: это-де не мы, это дьявол нас смутил. Разве вошь виновата, что она вошь, а не бабочка многоцветная? Разве волк виноват, что ему суждено только вредить людям? А какая такая заслуга у коровы, что она человека кормит, или у павлина-птицы, что перо у него красивое? Так и зло невиновно, что создано духом зла, и корить его все одно, что косяк бить кулаками, коли на него наткнешься. Тоже и Бога благодарить за то, что он так, а не иначе сделал, – безумно... Коли молиться, так молись тому, кто теперь, в 7-й день, настоящую силу имеет, так и то молитва твоя пропадет даром, так как и он сделает так, как ему предел положен... Потому что ничего по мольбе исполнить не может, а делает лишь вредоносное и злое»...

Когда же миросоздание было окончено, то сама собою должна была прекратиться деятельность Творца. Господь является в мировоззрении «покойников» прежде всего в роли «творца и зиждителя», и только со временем он возьмет на себя роль «правителя». Прежде всего, до начала времен, Бог был «вседержителем», т. е. все в себе содержал, затем стал творить – и изнемог вследствие чрезмерного потребления творческой силы. Настал седьмой день: Богу нечего было уже творить, да и нечем. Тогда-то «почи Осподь от дел своих», и тщетно взывает к нему человек, воображающий, что при посредстве молитв и приношений ему удастся заставить Бога услышать его и отряхнуть