Артиллеристы дали предупредительный выстрел, пароход встал на якорь. Проводить досмотр вызвался Феликс Родионов.

Поднявшись на борт, он допросил капитана и его помощников, полистал транспортные накладные: по бумагам выходило, что «Память Ленина» идет в Ханькоу за чаем, а в трюмах у него – запчасти для электростанции.

– Они в угольной яме прячут контрабанду, – подсказал адмирал Ху.

Феликс бросил накладные на пол.

– Седых, Неверов, начинайте обыск. Команду под арест, всех пассажиров собрать в кают-компании.

Лемуан наотрез отказался выходить из каюты.

– Я подданный Его Величества! – орал он из-за двери. – У меня право экстерриториальности!

Дела были плохи. Если белогвардейцы обнаружат, что он служит в армии Гоминьдана, – все: отдадут китайцам, а там порежут на кусочки. Фаня Бородина запросто могла выдать Лемуана.

В дверь молотили прикладами. Черт! И Одноглазого нет – помочь некому. Поль Мари дотянулся до иллюминатора, достал револьвер из кармана и выкинул за борт.

Задрал штанины, чтобы сразу увидели – беспомощный инвалид, никакого вреда от него не будет.

Дверь повисла на одной петле. Лемуан сделал страдающее лицо:

– Извините, господа, не мог открыть вам – ног нет… – И тут же замолчал, наткнувшись на суровый взгляд Феликса Родионова.

– Петренко, допросите остальных пассажиров. С этим я сам разберусь, – проговорил он.

У Лемуана отлегло от сердца. Феликс сел рядом на койку, злой, с губами, изъеденными болячками:

– Что ты делаешь на советском пароходе?

Лемуан повел плечом, посмотрел искоса:

– Меня заставили. Похитили прямо из дому – сказали, чтоб я собрал им аэроплан, а то худо будет.

– Какой аэроплан? – не понял Феликс.

– Фаня Бородина, жена главного политического советника, купила в Шанхае разобранный аэроплан и теперь везет его в Ханькоу, к своим. Я так рад, что вы спасли меня! – Лемуан схватил руку Феликса и бешено затряс. – В благодарность я готов собрать аэроплан для вашей армии. Его никто, кроме меня, не соберет и не отладит. У Собачьего Мяса нет таких специалистов.

Елка в гостиной почти осыпалась. Ветки-палки, а на них – обгоревшие свечи и гирлянды из разноцветной бумаги. Клим приказал слуге все убрать.

«Только бы Китти не разревелась!»

Он помнил себя в детстве. За несколько дней до Рождества дворник протаскивал сквозь узкие двери красавицу елку, всю в мелких каплях от растаявшего снега. Климу не позволяли приближаться к ней («Она с мороза – простудишься!»), и он изнывал от страстного томления.

В сочельник вход в гостиную был строго воспрещен. Няня отгоняла Клима от замочной скважины. Наконец двери раскрывались, и он с остановившимся сердцем входил в залу. Сверкание свечей, бенгальский огонь, стеклянные бусы. На тонких ниточках вертелись посеребренные орехи и яблоки.

Восторг был такой, что невозможно описать. Клим с трепетом разворачивал подарки, потом носился по всему дому, не умея выразить счастье иначе как громким ликующим криком. Все, что было связано с елкой, казалось волшебным.

А после Крещения дворник уносил ее и кидал в сугроб на заднем дворе. Клим приближался к ней, неповоротливый в своей шубейке, закутанный до самых глаз, пытался счистить лопаткой налипший на мертвые ветки снег и тихо просил прощения за то, что не спас, проворонил.

Бессилие и обреченность: праздник прошел, ничего нельзя сделать.

После отъезда Нины было точно такое же чувство.

Клим ходил на радио, отшучивал свое, сообщал гражданам, что военный губернатор Сунь Чуаньфан разуверился в победе и, чтобы сохранить армию, отвел ее на север. В Шанхай вернулись войска генерала Собачье Мясо: именно они будут оборонять город от Народной революционной армии.

– А где мама? – спрашивала Китти. – Пап, ты по ней скучаешь?

Что можно ответить?

Любовь моя похожа на угли. Тронешь их – всполохи, мелкие искры, и вновь все потухает. Ада как-то сказала, что, когда любишь, ты неспособен жить без человека. Жить невозможно только без себя. Без остальных можно. Хотя иногда совсем невесело.

Дураки учатся на своих ошибках, умные – на чужих. Так что извлекай уроки, ребенок.

Твоя мама разлюбила папу потому, что он не был идеалом – и, самое ужасное, не хотел им быть. Не граф, не начальник, не миллионщик. Она считала, что с ним стыдно показываться на людях, которые сами всю жизнь врали при поступлении на службу: «Я активный, инициативный, легко схожусь с людьми…»

Понимаешь, дочь, наше общество полагает, что счастья достоин только один тип людей – тот самый, вышеупомянутый. Если ты не попадаешь под стандарт, то тебе надо либо всю жизнь притворяться, либо ставить себе на лоб клеймо «неудачник» и ни на что не претендовать.

Ерунда все это!

Никогда не суди по одному признаку: карьера, внешность, ум, национальность – что угодно. Иначе проморгаешь самое главное. Люди – существа многогранные. Умник может оказаться подлецом, а у неудачника может оказаться золотое сердце.

В общем, Китти, не отвергай сразу… И никогда не гоняйся за идеалом. Во-первых, ты его не найдешь. Идеальных людей, как и дистиллированной воды, в природе не существует. А во-вторых, не верь тем, кто пытается доказать тебе обратное: это означает, что человек выдает себя за манекен.

– Пап, где мама?

– Не знаю, малыш.

– А когда она вернется?

– Не знаю.

Тамара улыбнулась, когда в ее комнату зашел Клим. Отложила начатый роман Вирджинии Вульф.

– Можете не рассказывать, как дела: я постоянно слушаю вас по радио, – сказала она, показав на большой полированный ящик у своего кресла.

– Единственная новость, которую вы не знаете: Нина ушла от меня, – отозвался Клим и сел на скамеечку у ее ног.

Они долго говорили о постороннем – радиостанции, новых программах, о том, что дон Фернандо купил себе чудо военной технологии – парашют и теперь думает, откуда бы ему спрыгнуть так, чтоб не убиться.

Тамаре очень хотелось взять руку Клима и прижать ее к губам. Но расстояние в три фута было непреодолимым.

– Знаете, чему меня научил один мальчик? – произнесла она, перебив себя на остроумной фразе.

Клим вскинул глаза, будто ждал этого.

– Совершенно не важно, что из себя представляют люди вокруг нас, – сказала Тамара. – Их бесполезно винить: мы их не переделаем. Но мы можем переделать собственное сознание. Это великий дар: нам дано придумывать себя – добрыми, благородными, мудрыми…