– А девочка шустрой оказалась! Сначала моего друга окрутила, теперь собралась бежать с Бернаром – тем самым, что сделал донос на Феликса.

Сознание Ады померкло.

На рассвете Лиззи растолкала ее, вытащила из дома и, надавав оплеух, велела катиться к дьяволу.

В иностранных концессиях праздновали новый, 1927 год. Ада сидела в своей комнате и боялась зажечь лампу. За ней наверняка придет полиция – будет допрашивать насчет Даниэля. Ни работы, ни денег, ни друзей, ни родных.

Ада хотела пойти к Климу – попросить помощи или хотя бы совета, – но на радиостанцию ее не пустили.

– Он вас приглашал? – спросил охранник.

– Нет.

– Ну и идите отсюда.

– Я его знакомая!

– Все вы поклонницы, знакомые… Не велено пускать.

Идти к Климу домой Ада не решилась. Митя исчез. На следующей неделе платить за комнату. Сначала Ада продаст вещи – книги, «Виктролу», самовар. Останется в одной рубахе, и ее выгонят на улицу. Голод – пневмония – смерть.

За стеной слышались смех и бренчание гитары. Ада видела, как утром соседка несла с рынка провизию. В каждом доме сегодня гульба до утра.

Она схватила пальто, намотала шарф: надо идти к Бэтти. Она наверняка работает – ну и пусть. Марта не прогонит – разрешит подождать в уголке.

Лишь бы к людям. Лишь бы не сидеть одной в темноте.

Шел снег и тут же таял, едва долетев до земли. На тротуарах – жидкие отблески фонарей, тени деревьев вперехлест. Озябшие рикши курили одну папиросу на троих.

Из подворотни вывернули две японки: лица как белые маски, на ногах деревянные сандалии – стук-стук по тротуару.

– Эй, девчонки! Пойдем с нами! – Гогочущая ма тросня. Чем ближе к Северной Сычуань-роуд, тем гуще толпа.

Пьяные плясали прямо на улице. «Боксерское кафе-буфет», «Хрустальный сад», «Эльдорадо» – из каждой двери музыка, звон посуды. Девушка кинулась мимо Ады к прохожему:

– Купите для бедной Сони вина!

У Марты было полно народу – все в масках, в свернутых из золоченой бумаги колпаках. На плечах и волосах – завитки серпантина.

По сцене бегал клоун, за ним – обезьяна в рыжем парике. Публика умирала со смеху.

Ада протолкалась к бару:

– Где Бэтти?

Бармен смерил ее взглядом:

– Наверху, с клиентом.

– А мадам?

– У себя.

Ада сама не знала, зачем идет к Марте. Жаловаться на жизнь? В новогоднюю ночь?

Лестница, засыпанная конфетти. Где-то стрельнула пробка от шампанского.

– Привет! – Марта смотрела на Аду сквозь раскрытую дверь кабинета. – Ну что? Заходи.

Перед ней стояла бутылка коньяка. Она потянулась к стеклянном шкапчику, вытащила оттуда рюмку и наполнила ее до краев:

– На, запивай свое горе. Экие у тебя пальцы холодные – лягушка.

– Откуда вы знаете, что у меня горе?

– Здрасьте! Пришла ко мне ночью – глаза на мокром месте, юбка до колен в грязи. – Марта тяжело поднялась и распахнула створки гардеробной. – Держи платье, держи туфли. Переодевайся и иди вниз. А чтобы рожу твою зареванную никто не видел, надень маску. Напейся в хлам: завтра голова начнет трещать – тебе не до горестей будет.

Ада подчинилась. Не стесняясь, прямо при Марте, разделась, натянула на себя платье – ярко-красное, с бантом на бедре.

– Иди, я тебе губы накрашу, а то бледная, как плесень.

Из зеркала на Аду смотрела женщина в черной маске: худые плечи и вульгарное платье со слишком глубоким вырезом; волосы на косой пробор, дешевая заколка.

– Налейте мне еще коньяку, – попросила Ада.

Залпом выпила и, пошатываясь, побрела вниз по лестнице.

– Улыбайся! – крикнула ей вслед Марта.

– Что?

– Улыбайся! Мужчины здесь платят не за постель и вино, а за то, что у нас нет проблем, которые им надо решать.

Ада нацепила на себя и улыбку.

Роберт Уайер сидел на постели и смотрел на свое отражение в зеркале. Марта каждую комнату устраивала по-особенному: французский будуар, каюта на пароходе, конюшня с хомутами на стенах и охапкой сена на полу…

В этой комнате все было оклеено театральными афишами. В сундуках – костюмы, парики и шляпы. Кровать – будто сцена с тяжелым бархатным занавесом.

Девушка все еще лежала, спрятав нос в подушку. В зеркале Роберту был виден ее затылок, перетянутый завязками от маски. Ему раньше никогда не приходилось заниматься любовью с женщиной, лица которой он не видел.

На нем тоже была маска – кто-то нацепил ее на Роберта, когда он вместе со всеми пел «Счастливые времена». Он потянулся, чтобы ее снять, но девушка не дала.

– Не надо, – проговорила она едва слышно.

Роберт подчинился. Эта деточка нравилась ему. Крепкий живот с выступающими по бокам косточками. Талии никакой, грудь едва-едва намечалась – так трогательно! «Ребеночек… Беби…» – с нежностью думал Роберт. Краска размазалась вокруг ее губ, будто малышка взяла мамину помаду и неумело намазалась. «Хочет казаться взрослой… Делает взрослые вещи… А сама растерялась: села на край кровати и коленки сжала».

Роберт любил ее нежно. Смотрел в ее расширенные зрачки сквозь прорези маски, целовал в темную прядку, прилипшую ко лбу.

– Вы мною довольны? – произнесла она. Ее позвоночник выступал на сгорбленной спине, будто кто-то заплел под кожей тугую косичку.

– Я вами очень доволен, – сказал Роберт. – Вы чудесная.

Потом он смотрел, как она одевается – все эти милые подробности женского туалета: панталоны, рубашка, чулки. Платье ее было нарядное, бальное, а бельишко – истертое от бесконечной стирки. Словно эта девушка и не собиралась сегодня работать и пришла в дом Марты просто повеселиться.

Ох, сколь мудры и изобретательны женщины! Им нет равных в составлении прекрасных иллюзий.

Лемуан видел жизнь и потому предугадывал ее события, как опытный повар предугадывает вкус супа. Он знал, что дело кончится именно этим: мистера Бернара арестовали. Пришли полицейские, устроили скандал, постреляли немного. Даниэль ранил одного.

Что оставалось делать Полю Мари? Надо было сматываться, пока не поздно.

Аэроплан «Авро-504» был разобран и рассован по ящикам, сверткам и прочей таре, которая придала ему вид фабричных железок и деревяшек. Нина Купина требовала предоставить ей мистера Бернара – она хотела видеть его благодарные глаза. В газетах о его аресте не писали (видимо, в интересах следствия), так что она ничего не знала.