Людо, покраснев, кивнул; Николь улыбнулась.

— Это мне? По крайней мере, ты добрый. Но вереск — это не цветок. Мой любимый цветок — роза. Ты уже видел розы?

Папа снова женился… у тебя даже есть кольцо для салфетки… нельзя же его гноить на чердаке у тебя мерзнут ноги… у Морисет кровь не очень–то бегаю по жилам.

— Да, из тебя лишнего слова не вытянешь. А как ты ладишь с Татавом? Мне кажется, не знаю, но мне кажется, что он какой–то странный. Ты не находишь? У кофе не такой вкус, как дома… Почему ты кричишь по ночам?

— Я не кричу.

— Да нет же, кричишь. Странно. Прямо посреди ночи. Мама говорит, что ты с приветом.

Людо, прикрыв веки, исподтишка разглядывал лежащую на кровати женщину. Свою мать. Она была красива. Он вспоминал Татава с его злобными выпадами: «Она тебе не мать, а сестра. И даже не сестра. А ты не мой брат. И мой отец не твой отец. Все вы — лживые жабы».

На Николь была ночная рубашка с наглухо застегнутым воротом. Но плечи и руки были открыты. Следы кофе блестели в уголках губ.

— Здесь слишком ветрено, меня это угнетает. Из–за этого у меня постоянный насморк. Моя мать ставила мне банки. А ты сумеешь поставить? Нужно просто зажечь кусочек ваты, сунуть в баночку из–под йогурта и прижать к коже. Их ставят на спину. Поставишь штук десять, накроешь полотенцем. А чтобы снять, надо нажать пальцем, чтобы внутрь баночки зашел воздух.

Николь снова закашлялась.

Опустив руки между колен, Людо тихонько поглаживал свисавший с боку край простыни. Хоть бы на миг оказаться в этой почти пустой кровати. Забиться под теплые одеяла, пусть только на мгновение, туда, где простыня хранит отпечаток отсутствующего Мишо. Он потихоньку стал тянуть ткань на себя, наблюдая за движением ее складок на теле матери и вокруг подноса. Как вдруг, чихнув два раза подряд, Николь расстроила его маневр, чуть не опрокинув чашку на простыни. Людо даже не попытался ее подхватить.

— Ну ты и удача, — раздраженно бросила Николь. — Давай, живо, убирай поднос! Я закончила. И сходи на кухню за банками, они где–то в коробке, перевязанной веревочкой.

И, когда он уже был в дверях, добавила:

— Только не выбрасывай крошки. Я отдаю их птицам.

Я не люблю школу и потом Татав он со старшеклассниками… учитель дышит как булочник шумно и у него изо рта воняет мне не нравится то что он рассказывает он бьется своей линейкой а у девочек впереди на блузке крестик а у меня ничего… однажды приходила директриса и учитель пустил ее на свое место и она говорит вот ваши результаты за месяц… первый в шассе Румийяк отлично Румийяк твои родители могут гордиться я очень довольна ты заслужил почетный крестик и Румийяк сел и все ученики по очереди вставали и директриса каждому говорила хорошо я рада за твоих родителей и они получали крестики и я подумал что тоже получу крестик но в конце директриса уже не говорила хорошо она говорила плохо в твоих тетрадках одни каракули тебе должно быть стыдно… рядом со мной был белобрысый мальчик он плакал почему ты плачешь я боюсь что окажусь последним… и тогда она вызвала его и сказала очень плохо но он все–таки перестал плакать… все смотрели на меня… я был доволен потому что белобрысый не был последним и потом те что в первом ряду у них была красивые крестики и они их поглаживали тогда директриса говорит последний Боссар поднимись Боссар мне жаль твоих родителей Боссар и я уже не помню что она там говорила но все слушали и смотрели на меня и она не переставала говорить что это позор и учитель кивал головой и борода его дергалась… тогда я закрыл глаза и больше ничего не слышал и это было как на чердаке.

На кухне он допил кофе Николь, стараясь, чтобы губы его касались чашки там, где ее касались губы матери.

Он нашел коробку на буфете. Внутри нее рядами лежал десяток баночек из–под йогурта. Он стряхнул с них пыль, разложил на освободившемся подносе и снова поднялся к Николь.

— Что–то ты долго. Не очень–то ты проворный. А теперь сходи в ванную за щеткой для волос и ватой…

Затем ему пришлось спуститься еще раз — за спичками.

— Ничего не могу поделать с этой привычкой. Как только проснусь, должна причесаться. Так ты понял? Вату в банку, поджигаешь и хорошо прижимаешь. Но не очень сильно. Попробуй–ка сначала на себе, мне так будет спокойнее.

Он поджег клочок ваты внутри банки и сильно прижал ее к своему бедру. Покрасневшая кожа сразу образовала оранжевую выпуклость под почерневшей ватой.

— А теперь надави пальцем под банкой… так…

Раздался короткий сосущий звук.

— Хорошо. Теперь отвернись и закрой глаза. Я скажу тебе, когда можно открыть.

Он улавливал шорохи ткани, слышал, как поскрипывает кровать.

— Готово. — сказала Николь через некоторое время.

Она лежала на животе, накрывшись одеялом до талии, руки ее были плотно прижаты к телу, а лицо зарылось в подушку. Ночная рубашка, свернутая в комок, лежала рядом. Людо смотрел на обнаженную спину, на копну золотистых волос между лопатками, казавшуюся столь беззащитной. Это зрелище завораживало его, он дрожал и первый клочок ваты зажег так неловко, что обжег себе пальцы.

— Не получается?.. — послышался приглушенный голос. — Если не получается, немедленно прекращай.

Он приложил первую банку и увидел, как кожа стала вздуваться и меняться в цвете, будто варилась на невидимом огне.

Вскоре он поставил все десять банок, раздвигая белокурые пряди, чтобы добраться до участка под затылком; он испытывал гордость победы при виде этой хорошо выполненной работы, дававшей ему временную власть над Николь.

— Ну вот, теперь уже лучше… — вздохнула она. — Накрой полотенцем и посиди десять минут, а потом снимешь… Горячо, конечно, но приносит облегчение.

Легкий храп свидетельствовал о том, что она уснула. Людо вышел за полотенцем и возвратился на цыпочках полюбоваться своей работой — десять присосавшихся, как улитки, банок, десять заключенных в них комочков ваты, десять кругов побагровевшей кожи, а вокруг — золотистая, столь чувствительная к холоду кожа, вздымавшаяся от ровного дыхания.

Склонившись над кроватью, с пересохшим горлом, он тихонько протянул руку, чтобы дотронуться, коснуться хотя бы раз своей уснувшей матери. Он уже чувствовал, как тепло обнаженного тела поднимается к его пальцам, но в этот момент Николь проснулась.

— Что это ты там делаешь?.. Я вся замерзла. Впрочем, пожалуй, уже хватит, снимай–ка их.

После того как банки были убраны, спина стала напоминать витрину мясной лавки.

— Давай, отвернись и закрой глаза.

Он отвернулся, но глаза его остались открытыми, и он с бьющимся сердцем напряженно всматривался в рисунок на обоях.

— Готово, теперь отнеси банки… Тебе везет, у тебя никогда не бывает насморка.

Она снова надела ночную рубашку. Людо заметил, что верхняя пуговица не застегнута.