class="p1">Когда я полез следом за Васькой в тамбур, вторая дверь слегка приоткрылась.

Мы испугались и хотели убежать. Но в классе не было ничего страшного: в квадратной светлой комнате у стенки примостился рояль, а посередине стоял высокий мальчишка с контрабасом. Он усердно водил смычком по толстым струнам, извлекая звуки, похожие на пароходные гудки.

Кроме него, в классе никого не было.

Васька сразу осмелел.

— Дай попробовать, — весело попросил он, подходящи контрабасисту.

Не переставая играть, тот ответил:

— Сейчас закончу этюд и так тебе дам, что в следующий раз не будешь мешать человеку заниматься!

Однако он не успел осуществить своей угрозы. В класс вошёл учитель.

— Что вам угодно, молодые люди? — спросил он нас.

Учитель был маленького роста, в полтора раза меньше контрабаса и в два раза толще Васьки. Растопыренные пальцы рук лежали у него на животе, словно на глобусе. Он непрерывно барабанил ими по этому глобусу, где вместо Тихого или Великого океана ослепительно сверкала белая рубашка.

Дважды прокатившись по классу взад и вперёд, он повторил:

— Что же вам угодно?

— Интересуются, — ответил за нас мальчишка-контрабасист. — Особенно этот. — Он показал смычком на Ваську. — Прямо рвётся поиграть…

— Похвально, похвально, — сказал учитель. — Значит, хотите учиться на контрабасе?

— Нет… — промямлил Васька, пятясь к двери. — Я… уже… виолончелист…

— Чудесно, чудесно, значит, наш близкий родственник? А вы, позвольте спросить…

Словоохотливый учитель что-то говорил, но Васька был уже в коридоре, где ещё раньше очутился и я.

— Знаешь, — говорю, — хватит с меня. Пошли к директору, и всё!

Но с Васькой разве договоришься?

Он начал рассматривать портреты композиторов. Потом прилип к большому стенду, где было много картинок из какой-то сказочной оперы. Васькино внимание привлёк рисунок бабы-яги.

— Хорошая картинка, — сказал Васька и, пользуясь ногтем как бритвой, принялся отдирать рисунок от стенда.

— Что ты делаешь?! — воскликнул я, со страхом озираясь по сторонам.

— Хорошая вещь всегда пригодится, — ответил Васька, пряча бабу-ягу в карман.

Наконец мы очутились возле кабинета директора…

Хрустальный дом квинты

Надпись «ДИРЕКТОР» навела Ваську на серьёзные размышления.

— А почему, собственно, мы должны идти туда вместе? — спросил он.

Я, ни слова не говоря, повернулся и пошёл прочь.

— Эй! — крикнул Васька. — Погоди. Ты чего такой нервный стал? Слова ему не скажи!.. Ладно, пошли вместе, только ты иди впереди. Очки не забудь снять.

Я сдёрнул очки и постучал в дверь.

Моя рука отскакивала от дерматина, словно мяч от ракетки, но толку никакого.

Тогда я легонько приоткрыл первую дверь. Мы услышали звуки рояля и голоса.

Я хотел посоветовать Ваське подождать в коридоре, но он толкнул меня вперёд. Вторая дверь распахнулась, и мы очутились в кабинете директора.

За роялем сидела маленькая девочка со светлыми косичками. Она играла и пела тоненьким голоском:

В лесу родилась ёлочка,

В лесу она росла,

Зимой и летом стройная,

Зелёная была…

Геннадий Максимилианович вполголоса ей подпевал.

Мне стало даже немного неловко за директора школы. Я, например, последний раз пел эту песенку, когда ещё в школу не ходил.

Чтобы не смущать Геннадия Максимилиановича, я уставился на люстру, хотя без очков ничего толком не видел.

А песенка продолжалась:

Трусишка зайка серенький

Под ёлочкой скакал…

Геннадий Максимилианович взмахнул рукой и сказал:

— А сейчас погромче, форте, форте, смелее! — И сам во всё горло запел:

Порою волк, сердитый волк…

Вдруг Васька не выдержал и фыркнул. Девочка запнулась, а Геннадий Максимилианович повернулся к Ваське и так взглянул на весельчака, что у Васьки, по-моему, пропала всякая охота веселиться.

— Продолжим, — сказал Геннадий Максимилианович и, всё ещё глядя на Ваську, повторил:

Порою волк, сердитый волк…

Когда песня окончилась, он погладил девочку по голове.

— Хорошо, — сказал он. — Молодец. Значит, поставим тебе сегодня за «Ёлочку» отметку красным карандашом.

На рояле лежало три карандаша. Толстых, огромных, как барабанные палочки. Я таких сроду не видел. Один — красный, другой — синий, третий — чёрный.

Девочка спрыгнула со стула, взяла красный карандаш и подала его Геннадию Максимилиановичу. В дневнике появилась большущая красная пятёрка.

Я в своей жизни получал немало пятёрок. Но такую мне никогда не ставили, и я позавидовал маленькой девочке.

— А за квинты? — спросила она.

— За квинты? — переспросил Геннадий Максимилианович. — Сейчас ещё раз сыграешь, тогда и решим.

Девочка снова уселась, устроилась поудобней, положила руки на колени, посидела немного неподвижно и, чуть склонив голову набок, приподняла правую руку над клавиатурой. Очень плавным движением она опустила на клавиши два пальца, большой и мизинец, и сказала:

— Вот стеклянный дом квинты.

Повторила движение:

— Вот хрустальный дом квинты.

Ещё:

— Вот квинта высоко-высоко на горе…

«Чего это она?» — удивился я.

А девочка повторила всё сначала. Но теперь уже левой рукой и в левую сторону, туда, где рояль урчал и ворчал.

Тогда я всё понял.

Не знаю, как Ваське, а мне показалось, что в звуках на самом деле было что-то стеклянное, и хрустальное, и ещё такое, о чём словами не скажешь. А когда девочка перебралась на басовые клавиши, то могла бы и не говорить, что это раскаты обвала в горном ущелье или эхо под сводами глубокой пещеры. И без того было понятно.

За все эти квинты Геннадий Максимилианович поставил ей четвёрку синим карандашом, хотя я бы на его месте не поскупился и на красную пятёрку, — очень уж здорово она рассказывала.

— А чёрный карандаш пусть сегодня отдыхает! — воскликнула девочка, радуясь и укладывая в папку ноты.

— Пусть, бездельник, отдыхает, — в тон ей ответил Геннадий Максимилианович.

— Пусть!

И девочка с весёлым криком «Пусть, пусть, пусть!» убежала из кабинета.

Геннадий Максимилианович уселся в глубокое кресло и сразу стал похож на настоящего директора.

Васька вытянул руки по швам и сказал:

— Мы пришли…

— Кто «мы» и зачем пришли?

—