полке, лицом к стенке, и мысленно огрызался на каждое слово

офицера. Когда-то в детстве он мечтал стать моряком, и от морских слов у него кружилась

голова, но теперь это не имело никакого смысла. "Человек должен быть личностью, –

твердил он себе, – а личности нужна твердость. У личности должны быть свои взгляды, свои

намерения…" Жаль только, что иногда офицер говорил слишком тихо, и его было плохо

слышно.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

…Когда прошло ровно три года, старшина первой статьи Бояркин вспомнил первый

день своей службы. Как раз позавчера закончилась очередная морская вахта и пограничный

корабль, на котором он служил, отдыхал на базе.

Накануне вечером Бояркин заступил дежурным по кораблю и утром в "именинный

день" его разбудил дежурный по низам. Сев на рундуке, Бояркин прислушался к

монотонному гулу наверху и догадался, что это дождь. Оттого и спалось сегодня спокойно –

кондиционер доносил сюда, в глухую каюту без иллюминаторов, атмосферу дождя.

Николай тщательно выбрился, заодно подровняв ножницами электробритвы свои

широкие усы, оделся, и не спеша, поднялся наверх. В ходовой рубке удачно, сразу на нужной

странице, открыл вахтенный журнал и, записывая дату, почувствовал, что она словно бы

знакома. Николай бросил карандаш в журнал и отошел к иллюминаторам. Время впервые за

всю службу показалось быстротечным. Он с усмешкой вспомнил, как три года назад

добивался чего-то своего, хотя этого своего еще не существовало, как петушился со своими

петушиными мышцами на медкомиссиях, а по дороге в учебку дулся на весь белый свет. Но

уж в самом отряде дуться стало некогда.

* * *

Весь учебный отряд с классами, спальными кубриками, обширными столовой и

кухней (камбузом), с кинозалом, с контрольно-пропускным пунктом, с библиотекой, с

фотоателье, с парикмахерской – помещался в одном здании, отделанном под серый

монолитный камень с многочисленными отростками, с дырами арок и широких дверей. В

общих чертах здание походило на букву "П", в незамкнутой стороне которой простирался

господин великий плац для строевых занятий, разводов, маршей и парадов. Здесь же

правильными рядами стояли абрикосовые деревья, располагались спортивные площадки,

курилки, малые плацы для разводов в наряды. На дерзкое нарушение дисциплины походила

кафе-веранда "Ветерок", но и "Ветерок" вынужден был своими зеркальными витринами

отражать лишь голубое небо да серую стену главного здания.

Все парни, попавшие в учебку и названные там курсантами, были поставлены в такие

условия, при которых им в жизни не оставалось ничего другого, как действовать,

действовать, действовать. Гражданская расхлябанность и недисциплинированность

проходили быстро – за девять месяцев в отряде ребята проходили, словно через еще одно

рождение.

День в учебке начинался с интенсивной зарядки, которая иногда заменялась кроссом.

Курсанты в трусах и ботинках коробками поротно выбегали из ворот части в улицу сонного

городка. Бежали молча, дыша и топая в такт. Для разбуженных курортников все они были

одинаковы: худые, упругие, загорелые до черноты. "Вы самая энергичная и самая

действенная часть населения страны", – убеждали их командиры, требуя еще большей

активности. По ним можно было проверять часы – выбегали из ворот части в строго

определенное время и так же возвращались. За это время утренним сквознячком вытягивало

из кубриков всю кислую ночную атмосферу. А после зарядки до завтрака времени было как

раз столько, чтобы успеть заправить постель, побриться, помыться холодной водой, сделать

приборку.

Других забот не предполагалось. И так в строгом расписании весь день. Все было

максимальным – нагрузки на голову, нагрузки на мышцы. Все было подчинено одной цели.

Даже фильмы, показываемые дважды в неделю как бы для отдыха от трех уставов, несли те

же самые мысли, что и политические занятия. На учебу уходило даже положенное по уставу

личное время. Старшины советовали постоянно напевать про себя азбуку Морзе и все

написанное, что увидят глаза, пусть даже письма из дома, читать морзянкой. Почти что так

оно и выходило, потому что после многочасовых занятий морзянка звучала в голове уже сама

по себе. Времени на воспоминания не оставалось. В первые месяцы службы многие

курсанты получили от своих девушек письма, в которых те писали, что ждать три года вместо

двух они отказываются, и ребята воспринимали это как бы не острой неприятностью

сегодняшнего дня, а неприятностью прошедшей, забываемой жизни.

Каждый вечер две сотни человек в большом кубрике одновременно бросались в

кровати, несколько мгновений устраивались и, настигнутые командой "отбой", замирали. В

кубрике, только что шумевшем ульем, шум таял, словно в выключенном, остывающем

радиоприемнике. Через распахнутые окна вкатывался шелест широколистных деревьев, о

существовании которых еще несколько секунд назад не помнили. Шелест доносился из

какого-то параллельного не настоящего мира. В настоящем мире слышался стук каблуков

старшины, медленно идущего по проходу.

– Три скрипа – поднимаю роту, – говорил он.

В кубрике под каждым из двухсот была скрипучая кровать. Насчитав три скрипа,

старшина командовал: "Подъем!" Нужно было вскочить, надеть ботинки и встать в шеренгу

перед кроватями. Видимо, людей можно научить всему, и после нескольких таких

тренировочных подъемов и отбоев кубрик засыпал без скрипов. Так глубоко и бесчувственно

Бояркин не спал никогда, но, для того чтобы бесшумно повернуться ночью на другой бок, он

как бы просыпался и поэтому утром помнил, что за всю ночь пошевелился один, два, самое

большее три раза. Восемь часов сна подзаряжали так, что, казалось, энергии хватит на сто

лет. Но ее хватало ровно на один день. Засыпая, Николай каждый вечер продолжал видеть

серые стены, которые словно завязли в глазах, и весь прошедший день казался ему от этого

серым, так же как в детстве бывали брусничные дни, если он ходил с матерью в лес, и

вечером перед глазами плыли красные ягодки.

Долго Бояркину казалось, что серые дни можно лишь нумеровать и с удовольствием

вычеркивать в календарике. Радостных событий на эти месяцы было немного.

…Как-то под теплым южным дождем смотрели представление театра музыкальной

комедии… Осенью в подшефном колхозе убирали виноград и объелись им, а пропитанные

соком белые робы с трудом отстирали содой… Соревновались в море на шлюпках, весло

было сырым и тяжелым, оно то глубоко уходило в воду и его невозможно было сразу

вытащить, то попадало между двух гребней и, лишь лизнув поверхность, ударялось о весло

товарища. Старшина на руле неправильно сманеврировал – шлюпки сблизились, и весла с

треском перепутались. Потом отдыхали и любовались какой-то передержанной морской и

небесной голубизной. Кто-то из ребят осторожно приподнял мутноватую медузу, а когда

опустил ее, то она медленно растворилась в воде, словно сама была водяным сгустком…

Именно