выгоревшей мокрой головой шлепал по огороду, глубоко проваливаясь в размякшей

черной земле.

– Скажи дождю-то, пусть еще припустит, – кричала ему мать, – пусть хоть шелуху-то

на твоем носу примочит.

Николай начинал во все горло припевать:

– Дождик, дождик припусти, мы поедем во кусты, бо-огу молиц-ца, царю клониц-ца!

У царя была жена, отворяла ворота – ключиком, замочиком, шелковым платочиком…

А дождь катился по стриженой голове в глаза, попадал в рот и казался совсем-совсем

безвкусным.

– Мокни, мокни, – смеясь, говорила мать, – больше вырастешь…

Воспоминания были словно озарены каким-то светом. Откуда брался этот свет? Не

могло его быть в темную, трескучую грозу, и ведь, наверное же, неприятными были тогда

холодные струйки, но вспоминалось это светло. Значит, свет был особым эффектом самого

воспоминания. Все живое на земле от света: каждое существо, растение, лист усваивают его

и как бы в самих себе образуют маленькие солнца. А у человека от солнечного света

образовалось и вовсе удивительное – душа (тут уж солнце достигло вершины своего

воплощения). А так как воспоминания и мечты живут в этом солнечном доме – душе, то

потому и кажутся освещенными.

В последний год Николай почти каждую ночь видел во сне родителей, сестренку

Анютку, бабушку Степаниду, черемуху в палисаднике, собаку Левку, дом с потрескавшимися

бревнами. Приснилось как-то, что с внутренней стороны дома стены тоже не штукатуренные,

а бревенчатые, только побеленные. А в кухне, перегораживая угол, прибит шкаф, похожий на

синий наличник со ставнями. Наяву Бояркин этого не помнил. Написал матери, и она

ответила, что такой шкаф и вправду висел у них на кухне, и стены сначала были не

штукатуренные, но Николай был еще совсем маленьким, и удивительно, как он это запомнил.

Часто между вахтами, отдыхая в каюте на рундуке, Бояркин включал слабую

желтоватую лампочку над головой – совсем как в купейном вагоне, и начинал представлять,

как он идет по улице Елкино. Он специально тормозил память и, действительно, словно шел

шаг за шагом, и начинал видеть не замечаемые раньше подробности: заборы, крыши, трубы,

шероховатый с тупыми углами валун у почты, беленый штакетник Кореневых, земля у

которого всегда была вытоптана подковами, резные наличники у Трофимовых, молоденькую

листвянку в палисаднике Крышиных… Так "доходил" он до школы или клуба, на высоком

крыльце которого он мог в этот момент по памяти сосчитать ступеньки. В последние два года

сквозь радость воспоминаний у него всегда проступала горечь: не было у него теперь дома –

родители продали его и переехали в соседний район в какое-то село Ковыльное, о котором

Николай никогда не слышал. Целых два месяца после этого молчали родители, а потом

написали уже с нового места. Николай получил письмо как раз перед выходом в море.

Прочитав, не поверил, и даже новый штемпель "Ковыльное" его не убедил. Вахта, на

которую он тут же заступил, оказалась очень напряженной, и думать о постороннем было

некогда. Сменившись, Николай добрался до рундука и сразу же заснул (в тот день очень

сильно качало), но спал с тревогой и не уютом на душе. Снова приснился дом. Бояркин

проснулся. "Исполнилась бабушкина мечта, – думал он, – теперь все ее оставили. Конечно, и

на моих она повлияла. Эх, бабушка, бабушка, ведь ты же сама-то никогда не жила в отрыве от

всего своего. Неправильно все это… Я приеду в Елкино как гость… И все-таки сначала

пройдусь по улице до своего дома. Около ворот поставлю чемодан и присяду на лавочку. Еще

раз кругом осмотрюсь. Соседи удивятся – куда это я приехал, неужели не знаю, что уже не

живу здесь? Потом я войду в дом, а там какие-то чужие люди, чужие стулья, ботинки, чужой

запах. А может быть, там будет пахнуть и хлебом, но уже не тем, что стряпала мать.

Сбиваясь, я начну объяснять новым хозяевам, что я тоже когда-то жил в этом доме и мне

хочется посмотреть. Им будет неловко, но они разрешат, и я начну ходить, искать знакомые

предметы, мысленно восстанавливая все, как было. И, конечно же, мне покажется, что все

новое не подходит дому. Хозяева, может быть, попытаются меня разговорить, но мне будет не

до разговоров. Я попрошу разрешения посмотреть в садочке ранетки, которые мы сажали все

вместе и которые потом так и назывались: мамина, папина, Анюткина, Колькина. Анюткину

ранетку, возможно, выбросят, потому что она переродилась в дикую яблоню, но три

остальных разрослись, и как раз должны будут цвести. Я ведь так и не попробовал с них ни

одного яблочка. Потом я пойду к бабушке, и даже после такой разлуки она встретит меня, как

ни в чем не бывало. Мы сядем пить чай, я буду, обливаясь потом, пить его как можно больше

и говорить, что такого чая на всем Балтийском море нет. Бабушка будет мне много

рассказывать о своем житье-бытье, вспоминая со смехом даже несмешное. И будет мне очень

рада… Эх, неправильно она поступила, поговорить бы с ней…"

Когда Николай воображал эту новую картину возвращения домой, в каюте стоял гул от

двигателей и, как открылась дверь, было не слышно. В самый последний момент Бояркин

заметил свет, упавший из коридора, и быстро отвернулся к переборке.

– Коля, Коля… Бояркин, – притронувшись к плечу, тихо окликнул его дежурный по

кораблю.

– Сейчас встану, – сказал Бояркин.

Дежурный мгновенье постоял рядом, не понимая, почему радист не оглядывается, и

вышел. Николай вытер слезы и глубоко вздохнул. Было уже два часа ночи – время заступать

на очередную вахту – до семи часов утра. Потом с семи до двенадцати отдых, и с двенадцати

до шести – снова вахта. Не так-то легко нести двум человекам круглосуточную радиовахту.

И так будет продолжаться еще девять суток. Потом отдых в базе – и все сначала. Впереди еще

целых два года, состоящих из приказов, вахт, морзянки…

…Теперь же вся служба была позади. Служить оставалось считанные дни. Бояркин

стоял, продолжая смотреть на пирс, – было даже удивительно, что совсем скоро он сможет

видеть что-то другое, а не эти корабли, воду, чаек… Потом, конечно же, все это начнет

постепенно стираться из памяти, теряться целыми кусками, но это потом, а сейчас,

пожалуйста, – вот он, корабль, и на нем можно рассмотреть каждую заклепку.

Когда до подъема осталось две минуты, Николай обнаружил, что дождь прекратился,

оставив на пирсе множество светлых луж. Сначала Бояркин наметил сразу после подъема

объявить приборку, но теперь отменить зарядку уже не имел права. Для того чтобы понять,

какая