таких-то романтических впечатлений и требовала душа, но душа эта

постепенно мужала, мудрела и начинала видеть еще, может быть, большую ценность других

впечатлений.

…В один из многочисленных трехкилометровых кроссов он пришел к финишу

третьим из взвода, обставив даже тех, кто считался более сильным. После этого тошнило, и

почему-то сильно ныли зубы… Когда был шестикилометровый марш-бросок, взял на себя

чужие автомат и противогаз, но в норму спортивного разряда уложился… Шли строем с

песней, и вдруг возникло такое чувство единства со всеми, что захватило дух… К вечеру так

устал, что не смог сложить робу правильными кирпичиками. Старшина несколько раз

разбрасывал ее, заставляя складывать заново, и вдруг, отодвинув Бояркина, его робу сложил

товарищ – Костя Гнатюк из Днепропетровска.

* * *

Во время морского дежурства в ходовой рубке тесно и шумно: прокладывают

маршруты и отдают команды вахтенные офицеры, гудят приборы, поступают доклады с

боевых постов, корабль вибрирует от работы спрятанных внизу двигателей. Поэтому теперь

здесь кажется особенно спокойно. Приглушенный шум дождя воспринимается

умиротворяющей тишиной. Совсем светло – до подъема десять минут.

Давно уже в этом особом мире Бояркин имел свое место. В последние полтора года на

его фамилию приходили газеты и журналы. Каждого человека из небольшого экипажа он

знал лучше, чем себя, хотя настоящих друзей не нашел. Много товарищей-

радиотелеграфистов было на других кораблях бригады, в базе, на береговых постах

технического наблюдения. К Бояркину на Балтику приходили письма с Дальнего Востока, с

Амура, с Черного и Каспийского морей от товарищей по учебному отряду. К середине

службы эта переписка ослабла, а кое с кем и прекратилась, но чувство общности,

связанности осталось.

Письма от родителей приходили редко. Еще реже писали школьные товарищи.

Особенно нравились Николаю письма Игорька Крышина. Теперь он заканчивал четвертый

курс музыкального училища. Год назад женился. Его женой стала Наташа Красильникова.

Николай давно знал об их дружбе и понимал ее. Сблизиться им помогло то, что они

оказались вдвоем в незнакомом городе. Бояркин снова завидовал Игорьку – и тут у него все

удачней. Интересная, должно быть, получилась у них семья – он музыкант, она биолог.

Теперь Николай любил их обоих. Игорек прислал однажды стихотворение, посвященное

фронтовику-танкисту, хозяину дома, в котором они снимали комнату. Стихотворение

начиналось так: "Глубокие шрамы на лицах имеют свою выразительность…" Видимо, Игорек

о многом передумал. "Знаешь, вырастаем мы как-то незаметно, – дописал он прозой, – и суть

нашего роста в том, что мы начинаем подпирать то, что лежало пока на плечах других, Надо

понять, что сейчас именно наше поколение – самое крайнее из всех существовавших.

Именно мы отвечаем за все. Нам часто напоминают об этом, но до нас не доходит. А ведь от

этого не отмахнешься, ведь иначе-то и быть не может. Это независимо от нас… Уж извини за

мой высокий слог…" Бояркин ответил ему не менее высоким слогом, сознавшись, что Игорек

высказал и его мысли. "Лучшего друга у меня не будет никогда", – думал Николай.

Пережидая минуты до подъема, Бояркин стоял, навалившись на заклиненное рулевое

колесо. Бетонный причал блестел, как лакированный. Отблескивали темно-синие корабли,

припавшие к бетонной руке земли. Чехлы на скорострельных пушках почернели, и пушки

стали похожими на больших добродушных куриц, усевшихся на носу и корме каждого

корабля. На пирсе у трапов, втянув головы в воротники плащей, стояли вахтенные. До

присвоения старшинского звания Николай тоже дежурил у трапа и знал, что сейчас самое

неприятное для вахтенных не дождь, а медленное, тягучее время, от непроизвольного отсчета

которого невозможно отвлечься. Но этим-то временем Бояркин в свое время неплохо

воспользовался. На гражданке ему было некогда разбираться в себе. А уж про учебный отряд

и говорить нечего, но именно тогда – в стиснутое время учебки, окончательно перестав

принадлежать себе, он ощутил неотложную потребность разобраться. Наверное, это было

своеобразным инстинктом самосохранения, потому что личность уже проступала в нем и

требовала определения своих первых границ. Но возможность для этого появилась только на

корабле, когда Бояркин выучил необходимые инструкции, освоился с обстановкой и стал

заступать вахтенным у трапа. Вот тут-то и обнаружилось, что для разбора вовсе не требуется

уйма времени, как думалось раньше. Уже к третьему часу первой вахты тренированное

мышление разбросало по полочкам все картины и впечатления, отмело ложное, перетасовав

не только прожитое, но и предполагаемое на будущее. В следующие четыре часа вахты все

это от начала до конца пролетело уже несколько раз, как ускоренная кинопленка. А после

нескольких вахт оказалось возможным всю свою девятнадцатилетнюю жизнь, идущую уже

готовыми, отшлифованными картинами, просматривать в несколько минут. Можно было

даже подобрать воспоминание по настроению и, словно нажав на какую-то условную

клавишу, остановить и пожить им. Конечно же, всю службу, а особенно последний год,

Николай нажимал "клавиши", связанные с домом. Теперь он, как никогда, уверенно знал, что

только в Елкино самое жаркое солнце, самая ласковая земля, самый белый снег, самая

зеленая трава и конечно, самый теплый дождь. А дождь… Ох, уж этот дождь… О нем можно

вспоминать бесконечно. Там, в Забайкалье, в детстве он был совсем особенным.

…Когда над сопкой Крутолобой собирались сизые пузатые тучи, на село наваливалось

какое-то трудное ожидание. Тяжелое освежающее дыхание приближающегося дождя

заполняло все пространство улиц и огородов. Широкие, добрые черемухи в палисадниках не

могли даже шелестеть. Воробьи не чирикали. Люди отрывались от своих дел и смотрели

вверх, прикидывая, сколько воды в небесных цистернах. Первые капли – редкие, будто из

сита, с тупыми хлопками падали в пыль, печатая черные точки, число которых увеличивалось

мгновенно. Но эти капли были пока еще от самой ядрености туч, от переплескивания их

через край. Затем с неожиданным сочным грохотом небо лопалось, и вода уже сплошным

гудящим потоком обрушивалась на землю.

Николай и сейчас помнил ощущение скользкого крыльца, когда он в трусах выбегал

под дождь, помнил щекочущий холодок скользнувших вдоль хребта струек, заставляющий

остановить дыхание и обхватить себя руками. И теперь еще он ясно видел молодое лицо

своей матери, которое в такие минуты было особенно счастливым. Летом, когда дождь был

желанным гостем, она в легком, облипающем платье шла в огород с лопатой и направляла по

бороздам мутные потоки воды. Ее глаза весело смотрели на то, как бодро распрямлялись от

спасительной прохлады листья огурцов, помидоров, гороха, моркови, ботва картофеля, как

особенно ярко начинал зеленеть лук-батун. Петух, с самого начала позорно спрятавшийся

под крышу стайки, тоже чему-то радовался и победно кукарекал из укрытия. Николай с

добела