— Как?

— Да так… Ну, до свиданья.

Старик прямо повернулся и равнодушной, медленной походкой направился к себе. Виноградов долго смотрел ему вслед и, потирая руки, думал почти вслух: «Ну, чему ты рад?.. Фу, какая прелесть старикашка. Милая, милая прямая спина, милые баки, милые стучащие каблуки».

В этот день Виноградов немного опоздал к обеду и застал старика, профессора и Надежду уже за столом. Сухо поздоровался с молодым Тоном.

— Вы чего такой? — забеспокоился Тон.

— Дмитрий Дмитриевич не в духе с самого утра, — сказала Надежда.

— Нет, ничего, — осветившись улыбкой, заявил Виноградов, — все слава Богу, только на батюшку вашего немного зол. Но и это не беда, когда-нибудь сосчитаемся.

— Что такое? — с круглым от удивления ртом говорил Тон.

— Хотите сейчас? Извольте: зачем вы портите мне репутацию, что я вам сделал?

— Да что случилось? — серьезно, с испугом спрашивал Тон.

— Ладно, ладно, — отмахивался рукой Виноградов.

— Это он тебе мстит за секретаря, — вмешался старик, — понял? Письма официальные начал получать.

— Хо-хо-хо! — уже успокоенно смеялся Тон. — Какие пустяки, да ведь это я для его же удобства придумал.

— Попрошу на будущее время не заботиться о моих удобствах. Мое звание приживальщика меня совершенно удовлетворяет. Вот возьму за это и уеду от вас.

— Ну, полно, полно… — говорил Тон размягченным голосом.

Надежда смотрела на Виноградова большими внимательными глазами. Он читал в них неодобрение и проклинал весь сегодняшний день, нарушивший его до сих пор ровный политический темп. «Будь тверд, ты падаешь!» — как будто говорили ее глаза.

— Не сердитесь, — произнес профессор Тон, — а я вам в утешение сообщу новость: Янишевский разошелся с женой, целую неделю ничего не пьет и пишет большую журнальную статью. А его жена хлопочет о разводе и выходит замуж за богатого инженера.

— Скучно, — сказал Виноградов.

— Хо-хо-хо, — смеялся профессор, — вас это так-таки и не радует?

— Бог с ними! На свете ведь очень много людей — одни сходятся, другие расходятся. Устанешь радоваться за всех. Надежда Аркадьевна, разрешите еще одну котлетку.

Подали сладкое, потом кофе, потом поднялся и ушел старик.

Часов в девять Виноградов постучал к Надежде, медленно прошел через ее рабочую комнату, спокойно сел в кресло против нее и сказал:

— Вас не должно удивлять то, что вы услышите от меня сейчас. Вы — бесстрашная, я знаю. Ну, так вот же. Тифозный период моей любви к вам, кажется, миновал. Я уже привык к своей бессознательной ежеминутной мечте о вас, о вашем теле. Да, да, о вашем теле. Я искусал себе за эти дни все руки под одеялом. Довольно. Я люблю вас нежно, подробно, мучительно, грубо. Люблю вас, можно сказать, на все лады. И в то же время вы для меня чужая, и мне весело, как пьяному философу, думать о вашей судьбе. Вы пойдете вперед той дорогой, которую изберете сами. Я не помешаю вам ни в одном шаге и одиноко, тайно переживу вместе с вами ваши опыты с людьми и с собой. Будем говорить прямо: вы накануне самого главного в вашей жизни. Запомните: ничто не даст вам больших потрясений, чем первая страсть, и только через страсть вы подойдете к душе человека вплотную и заглянете в нее, как в темную пропасть. Вы будете дразнить, оскорблять, издеваться, ненавидеть и сами будете поруганы и оскорблены. И вы знаете наперед, что, нахлынувши, схлынет волна, что вас ожидает потрясающий обман, пустота, скука. Вы умны настолько, чтобы не только теоретически, но и инстинктивно предугадать конец. Но пусть так, есть в жизни роковая повторяемость опыта. Все то же, и ни шагу вперед. Идите же. Я смотрю светло на ваш путь. Считайте меня сумасшедшим, но я жажду вашего падения и хочу проследить каждый ваш шаг. Понимаете, любя вас, я не боюсь вас обесценить. И если бы я даже знал, что когда-нибудь вы вернетесь ко мне, я бы не побоялся предать вас… Ах, я не знаю, что говорю… Отвечайте же. Ваше молчание невыносимо.

Надежда внимательно смотрела на него, и в ее неподвижных, ясных, понимающих глазах он проследил каждое свое слово, как вопрос, на который не будет ответа. Встала, протянула к нему руки.

— Зачем вы мучаете себя? Жизнь неизмеримо проще, чем вам кажется. Вас замучило желание творить новое из ничего, и, кроме этого, вас замучила окружающая ложь. Скажу вам совсем откровенно: вам не на что толкнуть меня. Вы правы — близок день, когда я отдамся мужчине из любопытства; нет, это не совсем то слово — вы заслуживаете большей прямоты, — из желания. Но того, чего вы боитесь, не будет. Будет радостный, веселый, не страшный пир, который я покину, вероятно, не простившись, задолго до пресыщения. Я подойду «вплотную» не к чужой, а к своей собственной душе. К чужой можно подойти только отдельно от тела, через любовь, которая всегда бестелесна. А тело не может ни любить, ни не любить: оно может только испытывать голод. Вам не в чем убеждать меня. Одно мне больно — это то, что вы любите меня больше, чем я ожидала. Я не люблю вас. И знаете, немного смешно: я просто не успела этого сделать. Вот так-таки некогда: лекции, разговоры, спектакли.

На столике, освещенном низенькой лампочкой в зеленоватом сборчатом колпачке, белели страницы разбросанных книг. Уютно сливалась с темнотой низенькая кожаная мебель, пахло какими-то нежными благородными духами, и спокойная девушка с голой шеей смотрела Виноградову в лицо.

— Видите, как хорошо говорить с друзьями. Ведь дружба у нас с вами прочная, большая. Вы проповедуете, что люди должны говорить друг другу всю правду. Тем лучше, нам удастся выяснить все до конца. Вы жаждете моего тела, но в то же время идейно отрекаетесь от него. А у меня наоборот: идейно я как раз не отреклась бы. Мне ничего не нужно доказывать самой себе. Я свободнее выбираю, чем вы. Но только телесного у меня к