объятиях и пытались увести куда-то. Ушли… Дверь в «каюту» закрылась. Виноградов постоял на пороге, заглянул в освещенный лампадами и свечами угол. Многозначительно улыбалось аккуратно выстриженное мужицкое лицо. Кому-то назло торчал прошлогодний бумажный розан. В непонятном соседстве висели неподалеку Иоанн Кронштадтский с Максимом Горьким. «Радость, радость!» — кричал за дверями Наранович. И опять полнозвучным, стонущим, пьяным голосом смеялась женщина. Виноградов плотно притворил дверь, ушел в глубину спальни, сдернул с роскошной кровати легкое плюшевое одеяло, лег и, как в недавнюю, памятную для него ночь, закутался с головой. Тяжелая сосущая тоска легла ему на грудь, в мозгу зазвучали беспощадные, обращенные к нему им же самим слова:

«Ты видишь, настанет день, когда ты, повинуясь себе, предашь Надежду и только не будешь стоять в дверях, ибо тут, кроме всего остального, тебе будет нужно победить в себе самое страшное, самое последнее — любопытство. Ты сделаешь это потому, что ты не боишься за нее, и потому, что ты не найдешь для нее лучшего зверя, чем Наранович, и, любя ее — да, да, ты ее уже любишь, — ты поведешь ее жестокой, верной и ласковой рукой теми путями, которыми шел сам, все испытавший, ничем не пресытившийся и чистый, и, если ты теперь победишь в себе самом остатки деспота, собственника и лицемера, ты будешь счастлив потом… Сделай себя лучшим для нее. Закали свою любовь отречением и утратой, и твое будет твоим. Докажи на деле свою искренность и свою силу. Ты разжег в ней любопытство, и неужели эгоизм самца может остановить тебя на полпути? Веди же ее туда, куда хотел. Стой в стороне, смотри на нее могущественно и кротко и говори свое: „Так надо. Хорошо“. Пусть жадный зверь поглотит ее, твою будущую невесту, а ты стой и говори: „Да, да, все хорошо“. Пусть твоя проповедь будет чиста и бескорыстна. Пусть идет, пусть увидит бездну, пусть очистится через слепую телесную страсть, чтобы сделаться зрячей, как ты. И если ты не потеряешь ее навсегда, то возьмешь ее большой, равной себе».

Он спал и бредил и, проснувшись, долго не мог понять, кто это стоит над ним высокий и черный и трясет его за плечо и чей унылый и монотонный голос говорит с другого конца:

— Пожалуйте ужинать, добрый господин.

Посреди «дворницкой» стоял покрытый белоснежной скатертью и уставленный закусками и винами стол. Наранович ходил по комнате твердыми, уверенными шагами, звонко шлепал себя ладонями по бедрам и кричал:

— Смерть люблю пожрать после трудов праведных. Вот тебе, например, твоя любимая кровяная колбаса… А баба оказалась преинтересной. Главное — в моем духе: из всех форм любви признает единственную — блуд. И умница. Будем большими друзьями. И тебя когда-нибудь с ней познакомлю.

Глава пятая

После больших морозов вдруг наступила оттепель, и в воздухе повисла тонкая влажная пелена. Обнажились камни, призрачно застучали подковы, от огней потянулись бесчисленные длинные стеклянные лучи. Облик девушки, печальный, напоминающий невесту, наклонился над Петербургом и кроткими заплаканными глазами прощался через вуаль, обещая вернуться весной…

Еще ночью, проснувшись в непонятной тоске, Виноградов подбежал к окну и сквозь зеркальное стекло угадал в притаившемся декабрьском морозе веяние весны. Рано утром он встал, рассеянно оделся и в знакомом, давно не приходившем ощущении стыда начал прислушиваться к своим мыслям. Что случилось, что прервало их уверенное течение и откуда появился этот вежливый язвительный гость? Таким же сумрачным, но только морозным утром Виноградов впервые ходил с Надеждой по белому залу и с холодным насмешливым спокойствием говорил ей о том деле, которое считает единственным для себя важным и нужным делом. И вдруг теперь под ним заколебалась почва, и та же уступчивая Надежда, которая, наверное, уже встала и через полчаса уедет на курсы, и суетливо бегающий по соседству профессор, и старик, сидящий в столовой, и лакей, наливающий ему кофе, и мчащиеся мимо зеркальных окон экипажи — все это как-то странно соединилось для давно заведенного общего дела, которое неизмеримо сильнее начатой им, Виноградовым, утопической борьбы. Здесь, в этих стенах, и там, за этими стенами, живет могучая в своей общепризнанности ложь, которая встретит хохотом все его попытки и снисходительно повернется к нему спиной. Как стыдно, холодно, неприютно, и как не похож сегодняшний день на три недели пережитого им смелого, сладкого, горячечного полусна, когда невозможное начинало казаться возможным. Как сурово смотрит на него большой турецкий диван, столько ночей слушавший взволнованное биение его сердца, и с какой неумолимой силой блестят полированные края этих плотно запертых казенных шкафов.

«Послушай, — мысленно твердил он, стиснув зубы и ломая себе пальцы, — какой позор! Можно ли быть таким малодушным! Чего ты испугался?»

Тщетны были попытки Виноградова найти настоящие, убедительные слова, и перед его ослепшими, испуганными глазами текла правильная в своем течении жизнь. И только один Виноградов, бессильный и одинокий, качался на каком-то утопающем судне. Карикатурный, ницшеанствующий лентяй, с репутацией забавного комнатного Заратустры, которого из какой-то оригинальности терпят в этом приюте расползающихся поколений. И он, гордый, верующий в свою миссию (ха-ха!) Виноградов, сидит и ждет, пока позовут лакея вывести его вон.

Он ходил по комнате, боясь взглянуть на себя в зеркало, боясь услышать собственные шаги, и тоскливо-стыдная память о прошлой размеренной и спокойной жизни, проникая сквозь привычные навязчивые таблицы протестующих слов, обволакивала его мозг. Учиться, работать, скорее за разбросанные дела!

Написать письмо отцу, бежать в провинцию, поступить писцом в земскую управу. Или, оставшись в Петербурге, нанять комнату где-нибудь в пятом этаже и снова поступить в университет?..

Ах, как тоскливо, стыдно!

Выкурив десяток папирос, разорвав на себе галстук, проделав несколько трудных гимнастических упражнений, Виноградов, измученный усталостью, повалился на диван и стал смотреть на дверь. Ужасно простой, спокойный и деловитый четырехугольник. Холодно, холодно. Трезвая узаконенная ложь! Сейчас же видеть Надежду. Ее ободряющее доверие победит его минутную слабость. Что с ним? Почему при одной мысли о Надежде смягчается, наполняется кротостью его душа?

В коридоре, живом, но еще сонном, с распахнутыми дверями в кабинет профессора Тона и в рабочую комнату Надежды, отчетливо слышались шаги и голоса. Улучив минуту, никем не замеченный Виноградов проскользнул к порогу комнаты и увидал Надежду в черной фетровой шляпке с