отогнутыми книзу полями, в легкой черной осенней кофточке и с небольшим портфельчиком в руках.

— Неужели это вы, Дмитрий Дмитриевич? Вместо двенадцати в восемь часов? Вот что значит просидеть целый вечер дома. Провожайте меня на курсы.

Спокойно светились глаза. Слегка задыхаясь от торопливости, звучал певучий, почти детский школьнический голосок.

— Хорошо, — сказал Виноградов, — но только с одним условием, что мы пойдем пешком.

— Боже мой, да ведь это по крайней мере пять верст!

— Тогда поедем на трамвае. Только бы не в вашем фамильном ландо.

— За что вы невзлюбили наше ландо?

— От зависти, что оно не мое, а ваше.

— Ну, это еще не так страшно. Едемте скорей.

— Куда вы торопитесь?

— На очень интересную лекцию.

— О чем?

— О Великой французской революции.

— Ах, об этом… — Он презрительно повел плечом.

— Что с вами? — спросила Надежда. — Вы сегодня не в духе, кажется.

— Скучно, — отвечал Виноградов, — никогда больше не буду вставать спозаранку: самые ненужные дела начинают казаться нужными.

— Например?

— Например, чтение и слушание лекций… служба. Вообще овладевает какая-то трусость. Вот мы вышли из подъезда, и я рад, что нас не видел швейцар, а сейчас я буду бояться даже издали часового около Аничкина дворца.

В трамвае Виноградов съежился и низко надвинул шляпу. Сидели какие-то люди с нахмуренными усами, в котелках. Отставной почтовый генерал читал газету. Студент в щегольской фуражке и белых перчатках брезгливо подгибал ноги, чтобы кто-нибудь не коснулся его великолепно вычищенных кожаных калош. Все это дышало страшной подавляющей силой дня — рассудительного, делового, чуждого неожиданных капризов и беззаветных ночных сумасбродств. Быстрым взглядом Виноградов окинул Надежду — новая, озабоченная, довольная, с чистым деловым холодком в глазах. О, ужас, — в них уже нет искания и любопытства, в них трезвая жажда простого, реального, обязательного труда. Горе тебе, ночной проповедник среди растерянных, праздных и полупьяных! Ты стоишь пред лицом единственного человеческого бога, имя же ему — Труд. Видишь, как бегут строительствовать люди и как они несут по камушку свою лепту к стенам добровольно воздвигаемой тюрьмы. И они отдадут последние свои силы, чтобы воздвигнуть и эти стены, и эти блестящие стекла, и пестроту за стеклами, чтобы поддержать свои слабые, жадные, ищущие покоя тела. Поклонись же до земли единственному человеческому богу. Опомнись, посмотри, как от тебя отворачивается жизнь.

— Что с вами? — участливо спрашивала Надежда. — Вы нездоровы?

— Хуже, — пытался шутить Виноградов, — я умер. Временно, впрочем, на несколько часов.

— В чем дело?

— Да вот соединились два моих злейших врага: оттепель и утро. Один враг — жалобный, тоскливый, покаянный, другой еще хуже — спокойный и трезвый. И я потерял почву под ногами. Чувствую себя глупым и бесполезным.

— Вы какой-то новый, — ласково сказала Надежда, — вот не думала, что у вас могут быть минуты слабости, колебаний…

— Что это? Поддержка? — с нескрываемой радостью спрашивал Виноградов. — Кто же вы? союзница? друг?.. Отвечайте.

— Почему поддержка? Нет, так… думайте что хотите, — говорила она, таинственно улыбаясь.

Вагон промчался через Неву. Опустив глаза, Надежда перелистывала вынутую из портфеля книгу. Вагон остановился, и они вышли. Влажное туманное дыхание овеяло лицо. Вывески, подъезды, стук подков по обнажившимся камням… Надежда в незнакомой осенней кофточке, той самой, в которой она ходила в августе и в сентябре, когда Виноградов еще не знал Надежды… Мог и не узнать… Любит он или нет? Почему он идет за ней молча, без влечения, без цели, как истукан? О чем говорить? Пусть себе бегут люди по своим делам. Пусть заполнят вечную зияющую пустоту мыслью о сегодняшнем, о необходимом. Не все ли равно? Лекции так лекции. О Великой французской революции, и слава Богу. Крик голодного о куске хлеба, тупая историческая неизбежность… Сегодня в одной стране, завтра в другой.

— Вас интересует лекция? — спросил Виноградов Надежду.

— Очень.

— Обедать будете дома?

— Да, а что?

— Ничего. Прощайте.

— До свиданья. Какой вы сегодня странный.

Ступая по лужам, ничего не видя перед собой, пошел обратно Виноградов. Каких-нибудь два года тому назад он сам с волнением переступал пороги аудиторий, слушал очаровательную, шелестящую тишину библиотек, говорил с кафедры в кружках, пока не нашел своего единственного настоящего призвания и не почуял приближения праздника на земле. Долой практические науки, измышляющие устройство изящных тюрем, красивых вместилищ лжи! Что из того, что все будут сыты, грамотны, защищены в своих удобных, маленьких, выдуманных правах, и по праздникам, после обеда, окруженные друзьями, женами и детьми, будут разыгрывать Бетховена на фисгармониях и на скрипках. Какое убожество перспективы! Здоровый, сильный, одаренный человек должен отдать свои лучшие соки на то, чтобы научиться строить дома, или преподавать историю, или пломбировать зубы, а научившись — проделывать все это до изнеможения, до могилы, ради высокой цели общего благополучия через миллион лет. Нет, лучше спасти от душевной слепоты одного человека сию минуту, сейчас, чем приблизить все так называемое человечество на одну микроскопическую пядь к какому-то нереальному моменту. Довольно в поисках общего удобства и покоя напридумывали люди насилий всех над одним, довольно организованного издевательства над человеком в виде семьи, армии, церкви, полиции, суда и всяческого контроля, исходящего из недоверия к человеку. Но что же делать? Только одно: перестать лгать. Если человек — зверь, то дайте ему быть свободно зверем. Если человек — любовь, дайте ему проявить себя до конца, и он сам создаст свой новый союз со всеми.

— Виноват! — сконфуженно произнес опрятно одетый господин в форменной фуражке и с газетой в руках, которого Виноградов, несясь куда-то на всех парах, столкнул с тротуара на мостовую. — Извините ради Бога!

— Это я виноват, а не вы! — сказал Виноградов со злобой и остановился.

— Нет-с, все-таки-с, не беспокойтесь, — продолжая свой путь, оборачиваясь и кланяясь, говорил опрятный господин.