— Уж так и быть, я, — говорил Виноградов, оттаскиваемый вместе с нею толпою в зал, — я сегодня ужасно веселый, ужасно глупый и ужасно добрый. И меня можно научить самым обыкновенным, глупым и веселым вещам. Например, видеть только то, что видно, и верить веселью, купленному за десять рублей. Верить, что надо мною подлинные сказочные цветы. Верить тебе, выдуманная лесная ведьма! Скажи мне, какой инстинкт подсказал тебе твою обольстительную воздушную зеленеющую наготу?

Он говорил, а Янишевская шла, почти уронив ему голову на плечо, радостно смеялась горящими накрашенными губами, и мгновениями он чувствовал упругие, почти голые касания ее бедер и колен. И уже в каком-то пьяном дурмане он увидал проходившую мимо, рука об руку, странную, несоединимую пару — дико кривляющегося сатира и простенькую, чуть-чуть смешную маркизу с высоким напудренным париком и наивным, чуть-чуть жалобным вырезом платья около плеч. Знакомая, немного утлая поступь… Слух уловил прозрачную вопросительную нотку тающего смеха, и все исчезло в стонущем вихре нового торжествующего, сладострастного вальса.

Виноградов сидел за колоннами на узкой бархатной скамье, держал Янишевскую за руки, а она говорила:

— Я знаю, что ты не можешь любить меня, что я пуста, легкомысленна, может быть, даже продажна, и что улица, удовольствия, блеск для меня всё. Но я инстинктивно понимаю тебя, твои мучения и твою борьбу… Миленький, умница моя, зачем ты оттолкнул меня тогда?.. Ну, не будь же со мной серьезен. Считай меня глупой, недостойной тебя. Тем сильнее я тебя буду любить. Приходи ко мне, когда тебе надоест страдать, когда тебе понадобится мое легкомыслие и пустота. Мне часто бывает скучно, и мне в тысячу раз было легче, когда ты у нас жил. Смешно сказать, но твое презрение меня ободряло. Ну, так вот, приходи смеяться надо мной.

— Уедем отсюда, — вдруг сказал Виноградов, — ты хорошая, я ошибался, я прошу прощения, я очень виноват перед тобой.

Глава восьмая

В душной, волшебно-замкнутой темноте лежал Виноградов, закутанный в плед с головой. Лежал он давно, быть может, несколько часов, без мыслей, без томления, без боли, почти наслаждаясь могильной неподвижностью своего тела, неустанно следя за дикой пляской светящихся в воображении точек и кружков.

К запертой двери подходил несколько раз и что-то кричал с обычным задыхающимся хохотком профессор Тон, потом все замолкло надолго, потом неслышно, неприметно стояла в коридоре у той же двери Надежда. Стояла, думала и, вероятно, тихонько приникала к двери лицом. Да, да, он не мог ошибиться в этом. Он заранее был уверен, что она подойдет к его двери, прежде чем уйти туда. Подойдет ли, когда вернется назад?

Длинный, неумолкаемый, похожий на бред разговор стоял в мозгу, неожиданно возникали, дразнили и исчезали какие-то незапоминаемые слова. В странном полузабвении-полусне собирал Виноградов эти мертво звучащие, спорящие между собою бестелесные знаки, нагромождал их рядами, рассыпал струящимся каскадом, и казалось, что это они мчатся мимо его глаз в ярко-зеленых, желтых и фиолетовых огнях. Или вдруг прекращалась бесформенная пляска, и долго звучало в сознании какое-нибудь отдельное пламенное слово. Подвиг, Жертва, Любовь… И снова откуда-то издалека надвигался прежний упрямый, бесконечный разговор. И бестелесные знаки сочетались в неумолимые, странно отчетливые фразы, с потрясающей и чуждой силой звучавшие в мозгу.

«Совершилось то, чего ожидал ты, искренний, беспощадный к самому себе проповедник! Торжествуй же — ты победил себя, ты не сделал ни одной уступки и не поддался даже самой страшной из своих слабостей — любопытству. Уплыло белое облако и приникло к уродливой, черной, непреклонной скале. Кончилось представление, назначенное Нарановичем и тобой ровно в девять часов. Где же твоя любовь, где безумная ярость, искусавшая когда-то твои руки под одеялом?.. Там, в упоении первого бесстыдства, измученное ласками, сияет розово-мраморное тело Надежды, сияет разнузданное золото ее волос, и неутолимо любопытные младенческие глаза смеются и манят стоящего тут же Нарановича, сонно улыбающегося и, быть может, лениво прожевывающего бутерброд. Помнишь кривляющегося сатира и простенькую, чуть-чуть смешную маркизу с жалобным вырезом платья около плеч? Помнишь свои собственные слова о любви без эгоизма и ее слова о радостном, веселом и нестрашном мире без пресыщения? Радуйся же, эй ты, рыжий цирковой клоун, бескорыстный и бестолковый хлопотун о чужих делах! Не тебе досталась эта светлая, сознательная жертва, а тому, кто искал ее меньше других и принял ее как должное, без рисовки и без торжественных поз. Не ты ли руководил выбором Надежды и не ты ли толкнул ее в расставленную тобою сеть? Молчи же, молчи, не сожалей ни о чем и радуйся, проповедник, ибо ты действительно любишь ее!»

Задыхаясь, Виноградов распахнул плед и встал. Свежий, непривычно холодный воздух обдал лицо. Странно низким, громадным и далеким показался турецкий диван, на котором он только что лежал, и точно отступили и побежали в разные стороны казенные шкафы. Кончился бред, и единственная мысль — простая, ясная, леденящая, — мысль о совершившемся факте пронизала все его существо. Медленно, как потерянный, вынул Виноградов часы и, боясь зажечь электричество, подошел к окну и долго рассматривал циферблат в белесоватом свете уличного фонаря. Кажется, половина второго. Не все ли равно?..

— Ну что же, ободрись, Виноградов! — по привычке сказал он вслух.

Размеренными деловыми шагами стал он ходить по комнате взад и вперед, чувствуя, как прежний насильственный, загромождавший его мозг кошмар сменяется обычно-спокойным и трезвым течением мыслей. Что случилось? Ничего не случилось. Повернулось бесчисленное множество других, не видимых для него колес. Наступит завтра такое же белое утро, какое было три месяца тому назад, и так же вернется навеселе из клуба профессор, и так же пунктуально в половине девятого пройдет в столовую пить кофе старик Тон. Что изменилось в этих стенах от того, что в них поселился Виноградов? Стало чуть-чуть веселее, чуть-чуть тревожнее, но не прежними ли уготованными каждому путями шли эти три человека, искусственно связанные между собою родством? Не считать же того легкого налета откровенности, установившейся, благодаря его поддразниванью и выходкам, между внучкой и дедом, между сыном и отцом. Или того чуть-чуть юмористического террора, который поселился, благодаря все тем же его выходкам, на журфиксах, среди гостей. И сумел ли Виноградов, мечтающий о полном обновлении человечества на земле, внушить этим живущим бок о бок