– Что?! Что они все делают?! Отвечай!!!

Ежик даже испугался немножко. Впрочем, Ежик за то время, что был знаком с «братом Медведем», успел привыкнуть к его, как казалось Ежику, непростому характеру, в котором благостное и доброе настроение могло в миг смениться вселенской злобой, взрывом нервов. При этом Ежику и в голову не приходило, что причиной таких перепадов в настроении его товарища является только и исключительно он, Ежик, с его занудными речами и нежеланием (а может, и невозможностью) сказать все быстро и толково, а разводить скучные словеса, чуть ли не часами подводя к делу. Когда Медведь сердился, то Ежик даже жалел его. Вот и сейчас Ежик с сочувствием отнесся к очередному проявлению крутого нрава своего «брата» и потому решил больше не подводить к теме, а сказать прямо и без обиняков то, что и хотел сказать:

– Да все они, кроме нас с тобой, брат Медведь, не спят зимою, понимаешь – не спят. Ни Лиса, ни Заяц, ни Волк…

– Постой, – перебил Ежика Медведь, сообразив, что если сейчас не прервать друга, то можно снова погрузиться с головой в перечень зверей, птиц и насекомых, обитающих в лесу.

Ежик остановился и глубоко вздохнул. Кажется, ему самому было несколько тягостно перечислять опять всех тех, кто не впадает в зимнюю спячку. Но тягостно было только потому, что Ежик испытывал на этот счет странные чувства – не то зависть, не то обиду, не то восхищение, а скорее всего, все это вместе взятое. Медведь же прямо спросил у Ежика:

– И что с того, что они все не спят, а мы спим?

– Так вот это я и хочу понять, – возмутился Ежик. – Представь только, брат Медведь, что все они наслаждаются жизнью, а мы с тобой дрыхнем. И все прелести матушки-зимы проходят мимо нас.

– И что ты предлагаешь? – «брат Медведь» не отличался быстротой ума и стремительностью мысли.

– Как что? Предлагаю не спать зимой!

– Вообще не спать?

– Да нет, вообще спать. В смысле, спать, но не всю зиму, а только тогда, когда летом спим. Вот, скажем, днем гуляем, ночью спим. Или, как я предпочитаю, наоборот: ночью гуляем, днем спим. Но все равно не на всю зиму. Это же так замечательно! Мне Рысь рассказывала, как здорово бежать по снегу, или еще лучше с дерева, на котором нет листьев, в снег прыгать…

– Нет уж, Ежик, я не хочу вопреки природе идти. Рыси не положено зимой впадать в спячку, она пусть и бегает, и прыгает. Мне, Медведю, положено спать всю зиму, так я и буду спать. А ты, Ежик, поступай так, как тебе хочется.

Ежик, признаться, немного обиделся на то, что Медведь не разделил его энтузиазма относительно того, как можно провести зиму. Но был Ежиком зверьком незлопамятным, побежал себе прочь от упрямого Медведя – побежал с явным намерением не впадать в будущую зиму в спячку.

К наступлению зимы Медведь и Ежик подготовились по-разному. Медведь, как и всегда, построил себе берлогу и при первом же морозе забрался туда, свернулся калачиком, а как только прошел первый снег, то тут же и уснул. То есть Медведь целиком и полностью выдержал закон природы. А что же Ежик? Ежик и не думал готовить норку к зиме.

С первым морозом побежал он смотреть, как застывает лед на озере, а по первому снегу до самой ночи носился как угорелый. Медведь уже крепко спал в своей берлоге под большим слоем выпавшего снега, а Ежик никак не мог насладиться красотой зимы, никак не мог вдоволь набегаться и напрыгаться. Минуло два дня. Только теперь Ежик начал ощущать холод. Вслед за этим ощущением пришел и голод. А есть в лесу Ежику было нечего. Стал он бродить по знакомым: то Белочка угостит орешком, то Филин Игорь Васильевич чайком напоит.

Однако стыдно было Ежику пользоваться добротой других животных, самому при этом ничего не делая. Да и от холода друзья не спасали. Так минуло несколько дней, за которые Ежик, будучи животным неглупым, понял, что не надо было ему экспериментировать с природой, а надо было ложиться и спать до весны, как сделал это Медведь. И побежал Ежик к Медвежьей берлоге – свою-то норку он к зиме не подготовил – и прибежал, и Медведя разбудил, и был немногословен:

– Брат Медведь, пусти меня до весны к себе на спячку.

Сначала Медведь рассердился, но гневаться не стал – впустил Ежика. И до самого марта снилось Ежику жаркое лето.

Жил юноша Митрофан возле самого леса, буквально, без преувеличения, на опушке его; проще сказать, хутор родителей Митрофана стоял как раз там, где проселочная дорога превращается в лесную тропу и где луг уступает место густо растущим елям, осинам и березам. Целыми днями и целыми ночами видел Митрофан лес, но при этом, как ни покажется сие странным, леса-то и боялся юноша больше всего на свете. А вернее, ничего Митрофан не боялся, кроме леса. В находящейся неподалеку от хутора родителей Митрофана деревне про юношу так и говорили: «Это какой такой Митрофан?» «Да это тот Митрофан, который леса боится». От страшного леса можно было спрятаться в избе, в сарае, за колодцем – да везде, где только заблагорассудится, благо хутор у родителей Митрофана был большой и весь его до мелочей знал Митрофан от самого своего младенчества. Отец да мать радовались тому, что Митрофан их такой работящий, такой заботливый, такой умный. Но при этом очень огорчались родители, в очередной раз убеждаясь в том, что сын их как боялся леса в раннем детстве, так боится и теперь – став почти что уже и взрослым.

И сам Митрофан понимал, что даже немного и глупо ему – такому сильному и умному – бояться леса, рядом с которым он живет; понимал, но поделать ничего с собой не мог. На хуторе ему хорошо, спокойно, с утра до вечера кипит работа. Однако стоит только даже глянуть в сторону леса, как тут уже непременно душа уходит в пятки, а в сердце поселяется страх. Да даже и смотреть на лес не обязательно – иногда до ушей такое донесется от леса, что кровь аж стынет в жилах. Не то вой, не то рев, не то плач…

По правде сказать, в лесу действительно было не радостно. Но ведь на то он и лес, чтобы быть не таким, как дом, и не таким, как сад. Митрофан, однако, безрадостность леса воспринимал как-то преувеличенно. Бывало, дело идет к вечеру, Митрофан с отцом заняты работой – крышу, к примеру, перекрывают или стену сарая ремонтируют. И вроде в работе Митрофан забудется, молоточком стук да стук, все мысли только о деле… Да тут вдруг взор сам собой возьмет да и упадет туда, где лес начинается. И только случится это, только глаза посмотрят на густые деревья, так тут же страх пробежит по всему телу Митрофана. И уже кажется ему, что на опушке лесной сидит сама Кикимора, что рядом с ней примостился Леший, а неподалеку на ветку вскарабкалась Русалка. А может, и не кажется это вовсе, а так и есть на самом деле – кто ж его знает.

А прислушается Митрофан, так уже кажется (а может, и не кажется), что и Кикимора, и Леший, и Русалка вдруг хором и слаженно начинают выть и рыдать. Да так это у них выходит, что Митрофану совсем уж жутко делается. И тогда бросает он работу недоделанной и спешит куда-нибудь в укрытие – только чтобы подальше от леса. Но от леса убежать не получается, ведь хутор родителей Митрофана на самой его опушке стоит… Так и жил Митрофан: днем леса боится, а уж что делается вечером, так о том и подумать даже страшно. Ночью уже не только Кикимора, Леший и Русалка появлялись в лесу – этих, по крайней мере, можно было узнать. С наступлением ночи на лесной опушке появлялись такие существа, про которых еще ни один сказочник ничего не поведал и которых ни один художник – даже самый талантливый – не изобразил. И сколько раз себе говорил Митрофан: «Не смотри на ночной лес. Смотри в другую сторону или вовсе никуда не смотри». Однако ничего не получалось у юношу: и страшно, и в то же время глаза так и тянутся, так и тянутся к тому, чтобы только взглянуть на лесную опушку. А как взглянут глаза, так уж тут страхи и начинаются – с Кикиморой, с Лешим, с Русалкой, со всеми прочими обитателями леса, которых, может, и нет на самом деле, но Митрофану-то от этого не легче – он-то видит их всех и днем, и вечером, и ночью. Да всегда видит, когда только не посмотрит на лес.