Однако юноша никак не реагировал на Призрака. Возмущенный Призрак подхватил цепи и стал звякать так громко, что мог бы разбудить своего дедушку. А романтический юноша с романтическим блеском в глазах все так же шел куда-то романтической походкой, словно не слыша и не видя призрака. Со злости Призрак плюнул на мостовую, когда юноша скрылся за поворотом. А тем временем с другой стороны улицы показался воин – убеленный сединами, испещренный шрамами, заслуженный солдат. Кажется, и сейчас, несмотря на возраст, он бы мог сражаться за честь страны, за короля, за свою честь. Вот это – крепкий орешек; вот кого бы напугать! И Призрак устремился к идущему по узкой улочке старому воину. Подлетев вплотную к человеку, Призрак, как и всегда, загремел цепями, закашлял, завыл. Призрак был почти уверен, что воин испугается и станет креститься.

Но не тут-то было – уверенность Призрака в своей силе, уверенность в том, что он способен нагонять страх на ночных прохожих, улетучивалась по мере того, как мрачнело лицо старого воина, по мере того как седины его делались еще более серебристыми, а шрамы багровели от праведного гнева. И ни тени страха не было на лице солдата – только гнев на озорника. Старый воин даже не стал доставать меч, он сразу понял, что ему и без оружия еще достанет сил противостоять врагу. Воин, гордо глядя вперед, двинулся на Призрака. И тот – страшно подумать – испугался. А испугавшись кулаков солдата, бросился бежать по улице прочь. Некоторое время старый воин еще преследовал Призрака, петлявшего среди серых стен и путающегося в старой простыне и тоскливо позвякивающих цепях; но потом воин решил, что с ночного противника уже хватит, и остановился.

Призрак же не останавливался, пока не добежал до Старого Замка. Только у самых ворот, через которые обыкновенно он и проникал в Замок, Призрак замер на миг – замер, чтобы оглянуться. И даже убедившись, что погони за ним больше нет, Призрак не стал оставаться за пределами стен Старого Замка, а вошел внутрь.

Запыхавшийся и уставший, измученный и обтрепанный добрался Призрак до своего любимого подвала. Там посмотрел в зеркало; ничего там, конечно, не увидел, но от этого расстроился еще больше. Конечно, Призрак и раньше никогда не видел своего отражения – такова уж природа призраков, не могут они отражаться, – однако все равно: раньше это было раньше и было, надо сказать, хорошо. А теперь… Эх, одно слово – «теперь». И этим все сказано.

Сначала к празднику готовились, ждали его, мысленно приближали начало праздника. Потом праздник пришел, а придя никак не хотел уходить – так хорошо было празднику на празднике.

И всем было хорошо – все были веселы, были добры, были счастливы. До самой глубокой ночи танцевали, пели, играли. А с наступлением темноты почти не прекращались фейерверки – красные, зеленые, синие искры разлетались на полнеба, вспыхивали звездами, взрывались бликами и блестками. И гасли, даже не успев коснуться травы, что росла здесь повсюду. И все это время оркестр не умолкал ни на минуту – не переставая лилась музыка, под которую ноги сами стремились в пляс. И кушанья подавались самые изысканные, самые вкусные. Все было прекрасно! Праздник удался! Но все хорошее когда-нибудь заканчивается; закончился и этот замечательный праздник, который так всем понравился. Довольны были, казалось, все.

И лишь одна Свеча в самой глубине своей свечной души затаила маленькую обиду. На кого? Да на всех, кто принимал участие в празднике. За что? А было за что. Вот как бы вы поступили, если бы вас позвали на праздник, обещав заранее, что вы будете выступать, а на самом празднике так и не дав вам выступить. А вы готовились, старались, наконец, просто ждали, как и все, этого праздника. Вы пришли раньше всех, заняли место, с которого, как вам представлялось, и вас будет видно хорошо, и в то же время вам будет все видно в самом лучшем виде. Вы набрались терпения, чтобы только не начать праздновать раньше других. И вот все началось – началось, а на вас не обращают внимания.

Продолжилось – а вы по-прежнему не у дел. И все закончилось, а вы так и остались ни с чем. Именно такие ощущения остались после веселого праздника у бедной Свечи. Ей обещали устроители, что ее ждет незабываемый вечер, ведь в этот вечер ей предстоит сгореть! Да, именно сгореть, сгореть от начала и до конца. Так Свече обещали. И она готовилась, она ждала, она верила в то, что это случится на празднике. Однако ничего подобного так и не произошло – праздник завершился, а Свеча осталась целехонька и невредима. И где же справедливость? А нет ее в мире! Как не было никогда, так и нет. И никогда не будет. С таким настроением Свеча вернулась на свое место, где и жила до этого, – расположилась на полочке рядом со старым Стаканом, которым давно никто не пользовался, и погнутой Оловянной Ложкой. Стакан и Оловянная Ложка были не очень хорошими собеседниками. Стакан был так стар, что спал почти что все время, а Оловянная Ложка если о чем-то начинала говорить, то только хвасталась своим каким-то не то выдуманным, не то приснившимся при переплавке прошлым.

Свече с этими соседями было скучно. Но так хотелось при этом пожаловаться на свою судьбу, рассказать хотя бы кому-нибудь про то, как ее обещали сжечь на празднике, а так и не сожгли. Какие злые, какие коварные и двуличные эти люди! На счастье Свечи, были у нее друзья-приятели среди вещей и предметов, расположенных в той же комнате, что и ее полочка. Это Картина, которая висела на стене как раз напротив полочки. Это Стул, то стоявший возле окна, а порой – вплотную у дверей в комнату. И это Чаша, которая обыкновенно располагалась на столе, но иногда и на подоконнике. Впрочем, Чашу иногда куда-нибудь уносили. Пару раз случалось, что уносили Стул. И только Картина всегда висела на своем месте и никогда не покидала комнату.

Картине было труднее всех, потому что она была в конфликте сразу с двумя вещами: во-первых, со своей рамой, которая казалась картине чересчур массивной и излишне украшенной какими-то нелепыми листиками, древесную принадлежность которых не мог установить даже много повидавший на своем веку старый Стакан; во-вторых, Картина была в конфликте с тем, что было на ней изображено. А изображено на ней было нечто и правда совершенно немыслимое: зеленый фон изображал воду; никто бы и не догадался, что это вода, если бы не две стаи рыб на переднем плане; в каждой стае примерно по сотне (никогда ни у кого не хватало терпения сосчитать) рыбешек неизвестной породы; и при этом одна стая спешит наперерез другой. Этот «шедевр» знатоки называли загадочно – «типичный образчик искусства инуитов». Но Картине данный «образчик» казался полной ерундой.

Таким образом, Картине, висящей на стене все время, не нравилась ни рама, ни изображение, хотя Картина как никто другой понимала, что и рама, и рыбы в зеленой воде составляют ее, саму эту Картину. Так, поверьте на слово, тоже бывает. Чаще всего Картина ворчала. Свеча, Стул и Чаша успокаивали ее. Причем Чаша была позолоченной, чем очень гордилась. А Стул говорил о себе, что некогда он был очень модным, – и действительно, такая ярко-голубая обивка и такие гнутые ножки могли принадлежать только очень модному стулу. Поэтому, наверное, никто и не спорил, когда Стул начинал хвастаться своим положением. Не спорили, и когда Чаша хвалилась позолотой. Не пытались защищать раму и рыб на полотне, когда Картина при всех их клеймила. Но сегодня все вели себя не так, как обычно, потому что были уверены – их подруга Свеча не вернется на прежнее место, она сгорит на празднике. Свеча и сама была уверена в этом. Однако вот она, стоит, где и всегда. И как стыдно перед товарищами… Как же жить дальше? И главное – ради чего жить? Вот вопрос вопросов. Впрочем, друзья отнеслись с сочувствием, хотя… Хотя Картина все пыталась представить и не могла сделать этого, а потому только задавалась вопросом: как это можно хотеть сгореть? Ведь это же вспыхнуть, а потом все!