мое зашкаливало.

– Да, – спокойно подтвердил призрак.

«Как хорошо, что я не распаковал вещи», – подумал я и, не медля ни минуты, встал и, взяв шмотки, решительно пошел к выходу, без оглядки, не желая больше оставаться в бредовой атмосфере этого дома.

Описывать весь последующий мрак в моей голове от простого удивления до ужаса я не буду! По событиям: сначала не открылась калитка, никакими усилиями одолеть ее не получилось; а когда я попытался перелезть через эту, сделанную из деревянных досок преграду, отделяющую меня от остального мира, она начала бить меня током как железная, подключенная к электричеству. Через забор из живой изгороди не было вообще никакой возможности перебраться.

Я ринулся к садовому домику, который заприметил раньше, в надежде искромсать эти кусты в хлам, но найдя секатор и попытавшись продраться через колючие кусты, я понял, что они не пускают меня, как будто стена стоит, мягкая, упругая, которая отталкивает меня каждый раз, когда я пытаюсь к ней приблизиться.

Отскочив и упав на землю в очередной раз после безуспешной попытки выбраться из писательского плена номер тысяча двести пятьдесят шесть, я расслабился и решил сдохнуть прям там, но дед явился незамедлительно:

– Марш немедленно в кабинет, – скомандовал он и исчез.

Я встал и обреченно поплелся в дом. Думать не хотелось, делать ничего не хотелось, напала безысходность. Я понимал, что пытаться обыграть призрака нет никакой возможности. Надо было решать поставленную передо мной задачу. Но как? Я видел настрой Романа. Возьмет и вообще не вернется! А я тут обязан из-за этого кончиться! Чорт бы побрал этого деда!

Я вернулся и сел в кресло. Передо мной лежал договор, а напротив – стоял дед.

– Вы бы присели что ли? Разговор предстоит, наверное, долгий, пока вы мне объясните все ваши правила. Как я теперь понимаю, выйти отсюда самовольно я не смогу…

– Именно так, – просто ответил дед, без тени злорадства или удовольствия.

– А как вы сумели взять меня в такой оборот? Разве не нужно мое добровольное согласие на все это?

– А ты уже согласился! – искренне веря в это, заверил меня призрак.

– Когда?

– При первой встрече я тебе сказал «Я не против, если вы останетесь у нас погостить, но с одним условием! Согласны?» Ты кивнул, а я подтвердил: «Вот и чудненько!» И потом, когда презрительно думал о моем внуке, представляя, что писатели могут отдать за замысел, ты был готов к этому. А потом Роман тебе рассказал, зачем ты мне нужен. Ты в своем сознании снова уже согласился.

– Стоп-стоп-стоп! Вы и в голове моей копаетесь?

– Да, что там копаться? Зачем? У тебя на лице все написано! Презрение так презрение! Злость так злость! Ну, и так далее.

– Нет-нет, постойте! Вы говорите не о том, что написано у меня на лице…

– Послушай, мил человек! Я не об этом тебе толкую! Я говорю тебе о том, что у меня не простой для тебя есть замысел…

– Гениальный! – с усмешкой поддел я писателя. – Да?

– Бери выше! Еще ни один писатель не писал такого. Даже твой любимый Достоевский не поднимался до таких высот. О Чехове и говорить не будем…

И такие замыслы можно получить, только обменяв их на что-либо равноценное. А для меня важно, чтобы мой внук выполнил в этой жизни свое предназначение и стал хорошим детским писателем, лучшим, чем был я. Поэтому и такое сложное условие.

– Да у него даже детей нет! Какой детский писатель? – непритворно удивился я.

– Но у него же есть он сам! Он что, никогда не был ребенком?

– Почему обязательно детским? Обязательно повторять ваш путь? – сохраняя надежду хоть что-либо понять, допытывался я.

– Не спорь! – резко и чуть сердясь на мою глупость, прервал меня дед. – Никто не может повторить чей-то путь! Это невозможно. У каждого свой путь!

– Ладно. Как вы предполагаете, я его уговорю?

– Это ты должен придумать сам! Я испробовал уже все, у меня не получилось! Поэтому я тебя и заманил сюда.

– Как это вы меня сюда заманили?

– Отправил его в чебуречную на встречу с приятелями, чтобы он встретился с тобой и привез сюда…

– Пусть так... – не стал я ни удивляться, ни спорить о том, чего не знал. – И что я должен делать? Я, кстати, от руки никогда ничего не писал! Я буду писать со скоростью черепахи.

– Ничего, справишься, даже не заметишь как. Садись и пиши, я буду диктовать. Восемь часов подряд. Если остановишься и заноешь, пиши пропало. Привет тебе, кстати, от Антон Палыча. Ему какая-то из твоих ранних сказок понравилась.

– Он читал? – не мог поверить я такому счастью.

– Ну, читал. И что такого? Всегда кто-нибудь что-нибудь да читает!

– Антон Палыч – не кто-нибудь!

– В этом случае ты, конечно, прав. Но один рассказик из ранних, не кажется ли тебе, что этого маловато? Может пора подумать о серьезной литературе?

– А у меня не серьезная…

– Неа, – как-то по-родному, по-доброму произнес он и скомандовал: – Ладно, садись, пиши…

Я взял в руки ручку, и он начал диктовать:

«15 апреля 1910 года в родильный дом №7 имени Григория Львовича Грауэрмана, что по улице Большая Молчановка, дом №5-7, приехала молодая пара…»

Вы не поверите, я реально писал восемь часов подряд, минута в минуту, не останавливаясь, хорошая кипа листов получилась, а потом… в мгновение ока она исчезла.

Сказать, что я чувствовал себя уставшим? Вряд ли. Обыкновенно как-то. В первые секунды было ощущение достойно сделанной работы, а когда написанное исчезло, пропало и ощущение. Даже физической усталости не осталось от многочасового сидения за столом, хотя спать уже давно хотелось, или показалось сейчас, что давно хотелось… Но дед решил меня добить:

– И еще одно условие!

– Еще одно? Куда уж больше? Моя жизнь на кону, а вы еще хотите условий? – обреченно вскрикнул я.

– Умирать ты будешь постепенно. Если не будет прогресса в переговорах с моим внуком, через три дня запустится процесс расставания с телом. На четвертый день у тебя отнимется одна нога, на пятый – вторая, потом левая рука, потом все тело, в восьмой день, в конце которого ты умрешь, если он не согласится, ты сможешь писать только