– Дилан ненавидит меня. Ага, поможет он, как же! Небось, только руки потирать будет, узнав, что избавился от меня.

– Глупости. Дилан не ненавидит тебя. Он очень хороший человек. И мой муж. Поверь, он сделает все возможное…

– Чтобы что? – Эрик говорил сквозь слезы. – Чтобы меня упекли не на двадцать, а на десять лет? Я сдохну в тюрьме. Я в ней с ума сойду! Грейс, умоляю тебя, не звони копам.

Грейс и сама понимала, что ни в какую полицию она не позвонит. Просто не сможет этого сделать. Эрик прав. Каким бы замечательным юристом ни был Дилан, он не сможет вытащить Эрика. И от одной только мысли, что она вновь потеряет сына, Грейс сделалось дурно.

Она все же выпила глоток вина. Всего один. Необходимый глоток для принятия решения.

– Поехали, – сказала она уверенно. – Эрик, поехали.

– Куда? – он вытаращил глаза.

– Туда, где все это произошло.

Вряд ли Грейс сумеет когда-нибудь забыть ту ночь. Кошмарная ночь. Страшная.

Мужчина действительно был мертв. Он лежал на старом складе на выезде из города. Место его работы. Его мрачный офис. Глаза его остекленело смотрели на проржавевшие своды складской крыши. Багровая кровь лужей растекалась от его головы.

Всю дорогу Грейс морально готовилась к тому, что собиралась сделать. Она говорила себе, что иного выхода нет, что в первую очередь ей необходимо спасти Эрика, спасти, чего бы ей это ни стоило. Она убеждала себя, что это случайность, что мертвый человек (а может быть, все же живой? Господи, хоть бы это было так!) был подонком, наркоторговцем. Он продавал смерть и спал, нужно полагать, крепким, здоровым сном. Она говорила себе, что десятилетие в тюрьме – слишком высокая плата за случайное убийство одной сволочи, и вообще, это была самозащита, ведь он первым набросился на Эрика, выбивая из него свои грязные деньги.

Много чего говорила себе Грейс, пока они ехали к старому складу. И все это слабо помогало. И чем ближе они подъезжали к месту убийства, тем труднее становилось поверить в происходящее. Страшный сон. Жуткий в своей реалистичности. Сейчас бы проснуться. Резко, одним рывком, вскочить с кровати, в поту, с бешено колотящимся сердцем. И облегченно выдохнуть. Но это был не сон. Нет, не сон.

Грейс собиралась помочь Эрику скрыть следы преступления. Как? Она понятия не имела. Господи, да откуда ей знать, как прятать труп! Боже! Боже! В холодном поту, с криком, с воплями, но проснуться. Проснуться. Проснуться. Проснуться.

Закопать.

Внутренний голос, произносящий это слово, казался чужим, страшным, зловещим. Низким хриплым басом. Голос дьявола.

«Проснуться. Проснуться», – колотилось в мозгу Грейс, когда она тащила тяжелое тело, ухватив его за ноги, а Эрик, всхлипывая от ужаса, помогал ей, ухватив покойника за руки.

«Проснуться», – когда, замирая от громкого скрежета сдвигаемого люка канализации, лопалась ночная тишина вокруг.

«Проснуться», – когда труп с глухим мерзким ударом свалился на дно канализации.

И она проснулась. Как и хотела. От крика, с вырывающимся из груди сердцем, липкая от пота. Проснулась, поспав лишь пару часов, несмотря на горсть снотворного. Проснулась от кошмарного сна. Но облегчение не пришло. Сну предшествовала явь. И в этой яви был мертвец. Человек, убитый ее сыном и сброшенный ими на дно колодца.

Глава 7

Мы редко ссорились. Мы и спорили-то – едва наберется три-четыре раза за год. С Линнет просто невозможно ругаться. Я по натуре человек темпераментный. Из тех, кто брызжет слюной во время спора, размахивает руками и орет во всю глотку. И друзья у меня такие же. Нам так комфортно. Мы привыкли так. Как бы мы ни рвали глотки, пытаясь отстоять каждый свою точку зрения, мы могли прекратить спор в любой момент и переключиться на другую тему. Со стороны тем, кто не был с нами хорошо знаком, могло показаться, что мы вот-вот вцепимся друг другу в глотку. Но таких мыслей даже близко у нас никогда не возникало за долгие годы дружбы.

С Линнет такая форма «дискуссий» не работала. Как только я начинал заводиться, она немедленно закрывала тему. Если же я продолжал разговор, постепенно усиливая тембр голоса, глаза ее увлажнялись. И я тут же, растерянный, затыкался.

Со временем я привык, и споры прекратились совершенно. Она хотела быть для меня еще и другом, но не вышло. По-разному мы общаемся с друзьями. Помню, еще в первый месяц, как мы стали жить вместе, снимая квартиру на окраине города, я, смеясь, назвал ее «тупицей». Она забыла включить плиту и минут двадцать ждала, когда закипит вода в кастрюле, прежде чем сообразила, в чем дело.

Линнет резко взглянула на меня, идиотская улыбка еще не сошла с моего лица, а в ее глазах уже стояли слезы. Эта ее ранимость первое время сильно раздражала меня. Как же я обрадовался, когда однажды у нее вырвалось вместе со смехом слово «идиот», после того, как я умудрился приделать замок на межкомнатную дверь не с той стороны. С того дня, пускай изредка, мы стали шутливо поддевать друг дружку разного рода комментариями, если кто-то из нас совершал какую-нибудь глупость.

Мы жили в гармонии, каждый мечтал о своем, перекликаясь в главной, финальной картине этих мечтаний: мы стары, как мумии, и мы вместе.

Я вылетел из универа, не доучившись один курс. Просто перестал посещать лекции, вот и все. К слову, об этом я не сожалею. Нужно было раньше бросать. Или вовсе не поступать. Совершенно бесполезная специализация, обучиться которой можно самому за полгода, если есть такое желание. Да и потом, ведь я уже тогда знал, где мое место в этом мире. Оно среди литераторов. Бросил – и слава богу.

Три года назад мы отдыхали с семьей в Египте. Там я встретил бывшего сокурсника. Он бегал в костюме фараона на детской площадке. Детям он был до лампочки.

А чудеса тем временем продолжали происходить в моей писательской жизни, распаляя слюнявые мечты о мировом признании. И месяца не прошло, как вышел в продажу мой дебютный роман. Мне сделали предложение из местного городского театра написать по нему пьесу. Издательство было не против, в том смысле, что позволило поставить спектакль, не взяв себе за это ни копейки. Расчет понятен. Что бы они там поимели, с театра несчастного? Гроши. Больше пользы будет, если «положить» спектакль в портфолио молодого, подающего надежды автора.

К театру я имею слабое отношение. А говоря откровенно – никакого. Но произносишь вслух, и как же приятно уху: «По вашей