классическом стиле: физика предметов и людей, глубина тени, проработка деталей. Порой она могла уложиться и за день, если работала с экспрессией, без оглядки назад, без исправлений, без подготовительных набросков. Стремительно. По наитию.

Но над картиной, что стояла сейчас перед ней, зафиксированная держателями мольберта – о! – над ней Грейс работала уже больше года. Множество раз она исправляла, корректировала, выбрасывала и начинала заново. И каждый раз, приближаясь к завершению, неожиданно замечала что-то новое на фотографии, служившей «моделью» для картины. И снова начинала исправлять, потом опять выбрасывала, чтобы начать сначала. Собственно, одной из причин, почему она согласилась поехать на выставку в Рим, была эта самая картина. Ей нужно было отвлечься от нее, «забыть». Нужно было, чтобы глаза отдохнули от этого холста. Она теряла объективность. Она заработалась. Каждый новый вариант выходил хуже предыдущего.

Сейчас работа была почти закончена.

Грейс видела в черно-белом силуэте мужчины, сгорбившегося над письменным столом, целую Вселенную. Вселенную этого самого мужчины, его мир, его прошлое и будущее. Сотни деталей вокруг рассказывали Грейс о нем больше, чем смогла бы поведать распухшая от страниц книга. Она знала, где он родился, где вырос, знала, что он небогат (разбитые ботинки со стоптанными каблуками), знала, что он любит на завтрак (рядом с письменным столом стояла тарелка с остатками яичницы), что он одержим своей работой так же, как она одержима своей, и что за эту одержимость он заплатил немалую цену. Так же, как и она.

Мужчина на холсте, сидящий к ней спиной, сгорбленный над письменным столом, с растрепанными волосами – лучшая из ее существующих работ. И, пожалуй, из всех, какие ей еще предстоит создать.

Она пробыла в мастерской до глубокой ночи. Стараясь не думать ни о Дилане, ни об Эрике (где он теперь?), она наносила последние штрихи на «мужчину за письменным столом» и легла спать лишь под утро.

Она бы проспала, по меньшей мере, до обеда, если бы не телефонный звонок, который разбудил ее в одиннадцать. Звонок этот не просто разбил ее, он вышиб из Грейс сон пушечным выстрелом.

Откашливаясь, извиняясь и поминутно уверяя, что в следующем году непременно устроят ее персональную выставку в лучшем своем зале, Грейс сообщили, что вернисаж в «Центр Холле» отменяется. В программе произошли кое-какие изменения, и в связи с этими изменениями ее картины не будут представлены в этом сезоне.

Когда к Грейс вернулся дар речи, она спросила, с чем это связано. Ей ответили, что связано это только с тем, что в это же самое время будет проходить большая выставка работ некоего Шелдона Прайса, молодого талантливого художника из Нью-Йорка. Впрочем, это совершенно неважно, откуда он родом, а то, что миссис Хейли впервые слышит это имя, хотя и живет в мире художников, так это и вовсе не удивительно, ибо мистер Прайс – это рождение сверхновой звезды, он в широких кругах еще малоизвестен, однако подает огромные надежды. Хотя вряд ли он когда-то сможет превзойти миссис Грейс, хе-хе, но в общем и целом, так сказать, решение принимает не он, а комиссия… Да, разумеется, у них с миссис Хейли был заключен договор, и нарушать они его не намерены. Но видите ли, миссис Хейли, никакого нарушения и нет, в противном случае они никогда бы не пошли на что-то подобное. Если вы внимательно перечитаете третий пункт к дополнительному соглашению, прикрепленному к основному договору, то увидите… Вы не читаете договоры? Этим занимается ваш агент? Ну что ж, в таком случае мы сегодня же свяжемся с ним и сообщим…

Шелдон Прайс. Шелдон Прайс. Это имя звенело в голове Грейс тысячей колокольчиков. Кто это вообще? Откуда он взялся? Грейс попыталась найти о нем хоть какую-то информацию в интернете, но, к ее немалому удивлению, не нашла абсолютно ничего. Как черт из табакерки выпрыгнул этот Прайс и добил ее. Выставка, к которой она шла всю свою жизнь, отменилась бог знает из-за кого.

Грейс спустилась в гостиную. Дилана дома не было: в раковине стояла недопитая чашка кофе.

Весь день она провела дома, пытаясь собраться с мыслями. Последние несколько месяцев походили на безумие. Срыв выставки в «Центр Холле» выбил почву из-под ног окончательно. Она чувствовала себя опустошенной.

Днем она несколько раз спускалась в студию, бралась за кисти, долго и бессмысленно стояла перед «мужчиной за письменным столом» и, не сделав ни единого мазка, уходила наверх.

К пяти часам вечера в тихом и пустом доме раздался хлопок открываемой винной бутылки. Грейс осушила ее бокал за бокалом в несколько часов.

Вернулся Дилан.

А следом объявился и Эрик. Он был пьян. Или под кайфом, как говорится. А может быть, и то и другое вместе.

– Салют, – крикнул он, помахав рукой.

Дилан окинул его хмурым взглядом, затем посмотрел на Грейс и тихо сказал:

– Взгляни, Грейс. Он… Впрочем, ладно. Я – к себе.

– Дилан, старик, куды ты? – Эрик, шатаясь, подошел к барному шкафу, открыл его, извлек бутылку виски и пару бокалов. – Давай выпьем.

– Поставь бутылку на место, – устало сказала Грейс.

– Да ладно вам, – Эрик попытался открыть виски, не выпуская бокалов из рук. У него не вышло. Бокалы выскользнули и, ударившись об пол, разлетелись на мелкие осколки.

– Упс, – Эрик прыснул от смеха.

– Ну хватит, – сказал Дилан и подошел к Эрику. – Дай сюда бутылку.

– Руки убери! – Эрик дернул плечом, вырывая бутылку. Его локоть угодил в стеклянную дверцу бара и разбил ее.

Грейс молча смотрела на происходящее. Ей казалось, что она сошла с ума и ее поместили в лечебницу.

Дилан схватил Эрика за грудки, но тот вырвался, отпихнул его и, казалось, даже немного протрезвел. По крайней мере, на ногах он теперь стоял более уверенно, взгляд его мгновенно наполнился злобой и обидой.

– Руки убери свои поганые! – закричал Эрик. – Думаешь, ты во всем прав? Если у тебя есть этот сраный дом, мамочка и папочка, которые целовали тебя в лобик по утрам, образование, то ты лучше всех все знаешь и понимаешь? Ты вообще ни черта не понимаешь, потому что всю жизнь живешь под хрустальным куполом. И не смей меня лапать, урод проклятый!

– Эрик, – тихо сказала Грейс.

Тот резко обернулся и прожег ее взглядом:

– Что «Эрик»? Что «Эрик»? Нарисовалась спустя двадцать лет и решила, что теперь все будет хорошо? Вот так вот запросто, по щелчку, поедим мороженое, сходим в кино, мило поболтаем на кухне о том о сем, поплачем и все – здравствуй счастливое и безмятежное будущее? Хрена с два, мамочка! Не нравится, какой я? Ой-ой-ой, бедный