— в голове от легкого вина?

Но весна кивнула мне, что встретится,

         Что со мною встретится она.

И бегу я, натыкаясь на гуляющих,

         Как слепой, как чумовой,

Я бегу за рыжей, за сверкающей,

         За сияющей весной.

1924

ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ

Памяти Сергея Есенина

Не надо грусти, не надо,

Когда умирает поэт.

Прозвени золотым листопадом,

Осыпающийся трафарет.

Пропой золотую обедню,

Над гробом дубовым пропой...

Вот кружится лист последний,

Как ты, как поэт, золотой.

Не обедня, не порох, не ладан,

Не салют орудийный, нет! —

Прозвенит золотым листопадом

Себе самому поэт.

Так молчи, голубая вьюга,

Не кружись, не стони, не вой,

Лучше белыми крыльями друга

Напоследок тихонько прикрой.

И не бейся отчаянно, ветер,

Не зови громовою трубой, —

Как ты, он был буен и светел,

Как вьюга, он был голубой.

Пусть не будет тоскующий ливень

Засыпать листопадный след,—

Но будем чуть-чуть молчаливей,

Когда умирает поэт.

1925

* * *

Весна-девчонка, здравствуй!

Я за тобой — как тень,

Губастый и вихрастый

И в кепке набекрень.

Весна-девчонка вертит,

Смеется надо мной:

«Мне хочется до смерти

Побыть совсем одной.

До смерти мне наскучил

Мороз, седой ворчун,

А вы... Побрейтесь лучше,

С небритым... не хочу».

Взаправду? или шутит?

Но я за ней — как тень...

Весна-девчонка крутит

Меня который день.

Язвит, а, между прочим,

Глядит в глаза мои,

И манит, и хохочет...

Ей вторят воробьи,

Ей солнце-сердце вторит,

И вторят ей, легки,

Как будто на фарфоре,

Трамвайные звонки.

1929

* * *

Вздохнув, рванулся паровоз,

         И тронулся состав,

На запад сердце понеслось

         От ленинских застав.

Послушен машинисту пар,

         Верна, крепка ладонь,

Шурует в топке кочегар.

         Огонь,

                  огонь,

                           огонь.

Огонь, огонь! Труба гремит,

         Оседлан верный конь...

— В седло! Марш-марш!

                                    Из-под копыт

         Огонь,

                  огонь,

                           огонь.

Огонь, огонь! Заправлен танк,

         Крепка стальная бронь,

На правый фланг, на левый фланг

         Огонь,

                  огонь,

                           огонь.

Развернут фронт, дымится фронт,

         И свастика — как спрут,

Застлала мутью горизонт,

         И щупальцы ползут.

Но нашей родины, о ты,

         Чудовище, не тронь, —

Во всех лучах ее звезды

         Огонь,

                  огонь,

                           огонь!

Огонь, огонь! Гудит мотор,

         Летит крылатый конь,

И с воздуха во весь опор

         Врагу — огонь,

                              огонь!

Огонь, огонь! Гремит труба,

         Грохочет бронь о бронь,

Несет республика труда

         Огонь,

                  огонь,

                           огонь.

Огонь! И может быть, в огне

         Сгорю не я один, —

         Но родины своей

         Врагу не отдадим!

1941

ПЕРВЫЙ ЖИВОЙ ПОЭТ

Вспоминающий что-либо, кого-либо или кого любо — все равно — невольно должен вспомнить и самого себя, иногда настолько, что ни либо, ни любо не остается, остается лишь сам вспоминающий. Не желая этого делать, — без самого себя все-таки обойтись не могу. Иначе, как опишу первую свою встречу с живым поэтом, да вдобавок еще пролетарским?

Правда, в то время (это было начало 1916 года) эпитет «пролетарский» еще не ценился, и, вернее, встретился я с рабочим поэтом. Поэтом этим был Яков Бердников.

Знакомство произошло в редакции «Маленькой газеты», секретарь которой, ткнув перстом в сторону Бердникова, сказал:

— Знакомьтесь. Это наш поэт Яков Бердников.

Зная поэтов и писателей теперь, ничего особенного в них не находишь, — люди как люди (если не говорить откровеннее), но тогда, до знакомства с ними!.. — поэт рисовался человеком необыкновенным внутренне, а внешне — обязательно юношей, с длинными волосами, вдохновенным лицом, мечтательными жестами, в широкополой шляпе и т. п. атрибутами.

Представьте же мой восторг, мое изумление, пронзительную робость, когда передо мною стоял живой, вплоть до широкополой шляпы совпадающий с моею мечтою поэт!

А он, медленно поглаживая ладонью свои черные, длинные, гладкие волосы, спрашивал:

— Дда... Так вы, значит, тоже пишете? А как вы находите мое последнее стихотворение?

Стихи Бердникова я читал, и они мне нравились (он тогда действительно писал хорошие стихи), поэтому я, не лицемеря, подобающим образом ответил. Внутри голос мой дрожал и пресекался, но снаружи я лишь откашливался, принимая самый разухабистый вид. И чем развязнее я становился, тем медлительнее и важнее делался Бердников.

Впрочем, когда я узнал, что он рабочий, и когда он узнал, что я за птица, — когда мы оба поняли, что дорога у нас — одна, его важность и моя развязность отлетели в сторону и мы разговорились по душам.

— Приходи в «Прогресс», — сказал мне на прощанье Бердников. («Прогрессом» называлась чайная для рабочих на Забалканском — ныне Московском — проспекте, где обычно встречались пролетарские поэты).

ПРОЛЕТКУЛЬТ

Из Наркомпроса, который помещался на Фонтанке (там, где теперь «Красная газета»), Пролеткульт переехал в здание Благородного собрания на Екатерининской улице, улице, носящей теперь название Пролеткульта. Огромный шестиэтажный дом был занят сплошь, целиком. Заработали все отделы: театральный, музыкальный, литературный, научный. В залах, где лоснились накрахмаленные груди и обнаженные плечи, замелькали обмотки и кепки, платки и косынки; в карточных, бильярдных, курительных комнатах застучали ундервуды, запели скрипки, зазвучали хореи и ямбы... Театр очумел