грозы, от которой даже стены не спасут.

В одну из первых бомбардировок она оказалась на улице. Мать послала её в магазин за хлебом – тогда его ещё продавали и никто не знал, что через какой-то месяц он станет чем-то вроде золотого слитка. Семилетняя Сусанна шла с авоськой, в которой болталась хлебная буханка. До дома было уже недалеко, когда засвистело и загремело. Грохнуло где-то совсем близко, и над улицей взметнулся дым. Посыпались обломки. Закричала какая-то женщина, все вокруг бросились бежать. Прижав авоську к груди, Сусанна тоже побежала, согнувшись и вобрав голову в шею. Воздух гремел, и пахло порохом.

“Сусанна!” – услышала одна вдруг где-то вверху голос матери и не сразу его узнала, – “Сусанна! Живо в подворотню!”

Катри, высунувшись из окна чуть ли не наполовину, жестикулировала, словно регулировщик на перекрёстке, указывая дочери на ближайшую подворотню, ведущую в соседний двор. В этой самой подворотне Сусанна и простояла до окончания налёта. А потом из дыма возникла Катри и, крепко схватив дочь за руку, повела домой. На тротуаре лежал убитый человек. Кажется, это был первый раз, когда Сусанна увидела мёртвого. “Папа!” – всхлипнула Сусанна и заревела – громко, мокро, как маленькая-премаленькая. Убитый человек был совсем не похож на папу. А папа после этого ещё некоторое время присылал письма.

Потом бомбили всё чаще. Часто сирена будила среди ночи, и все спускались в подвал – из всех комнат, из всех квартир. Там, в подвале, Сусанна прижималась к шершавой кирпичной стене, представляя, будто это живой человек, который, как папа, защитит от ночной грозы.

Сусанна разгибает затёкшую спину и снова выныривает в восемьдесят шесть. Берёт следующий листок, исписанный округлым материнским почерком, и ищет слово “Пааво” или хотя бы “Паша”. Но находит лишь слово “муж”.

“…мужа проводила на фронт. Сказал, пока будет рядом, где-то в окрестностях Ладоги. Приезжать будешь? – спрашиваю и смеюсь, как будто и нет никакой войны. – Буду, говорит”.

И без всякой фотографии Сусанна видит отца, видит чётко: тонкие черты лица, узко посаженные глаза, пшеничные волосы…  Он хватает дочь и поднимает наверх, и всё вокруг становится мелким: диван, кровать, шкаф с письменным столом, купленным специально для Сусанны перед тем, как ей идти в школу… И вдруг всё куда-то улетучивается. Восьмидесятишестилетняя Сусанна встаёт с дивана и трёт спину.

− Isä8, – произносит она, – Pelkään ukkosta9.

Но за окном, конечно, никакой грозы. Наоборот, тише некуда: ветра нет, чёрное вечернее небо порыжело от уличных фонарей. И если бы не почти зимний апрельский холод, Сусанна непременно открыла бы створку пластикового окна и выглянула наружу, словно хорёк, пробудившийся от спячки по весне. Она делает круг по комнате, переступая через папки и разбросанные бумаги, ещё круг… Тогда, в первые дни блокады, мать так же ходила кругами, только чаще не по комнате, а по общей кухне, где было немного просторнее. Пожалуй, именно тогда Сусанна по-настоящему поняла, что значит “взаперти”.

"Что такое "блокада"?" – однажды спросила она у матери. Слово это уже произносили на каждом шагу: дома, на улице, по радио.

"Заперли нас", – отвечала Катри, что-то помешивая в кастрюльке на плите, – "Со всех сторон заперли. Как собак в клетке…"

От этих слов становилось душно. Физически. Будто кто-то захлопнул гигантскую дверь и оставил целый город без кислорода.

"Кто запер?"

"Глупых вопросов не задавай! Будто не знаешь, кто запер, кто город бомбит!"

"Немцы?.." – голос у Сусанны робкий, будто она за что-то просит прощения.

"И финны тоже".

За что можно было уважать Катри, так это за честность. Даже не просто честность. Временами это было какое-то стихийное прямодушие, порой напоминавшее вылазку из окопа. В один из вечеров она нарисовала на тетрадном листке что-то вроде сардельки.

"Это Финский залив. Вот тут Ленинград", – рядом с сарделькой появился жирный кружок. – "Немцы со всех сторон: и с юга, и с запада, и с востока, а вот с этой стороны, с северо-запада, – финны. Они тоже за немцев".

"А тётя Пихла где?"

"Вот тут", – Катри нарисовала ещё один кружок и подписала: Ино".

"Она тоже за немцев?"

"Она точно не за русских, которые разбомбили её дом".

"Зачем разбомбили?"

"Ой, слушай, не задавай мне столько вопросов! Я не на все могу ответить."

"А папа где сейчас?"

"Вот тут!" – справа от сардельки Катри нарисовала большой овал – "Это Ладожское озеро. А папа где-то чуть ниже".

Через несколько дней она впервые привела домой другого мужчину. Сусанна убей не помнит, как его звали. Голова старается забыть то, что не следует запоминать. Помнит только гимнастёрку цвета хаки, высокие сапоги, начищенные до блеска, и какой-то хищный взгляд, от которого Сусанна пряталась, как могла. Зато мать, наоборот, крутила с ним вальсы под патефон и что-то выпивала – кажется, то, что он приносил с собой. С папой он ни шёл ни в какое сравнение.

"Зачем ты его пустила?"

"Ты задаёшь слишком много вопросов".

"В следующий раз я его не пущу!"

Катри смерила дочь взглядом сверху вниз и промолчала. Впрочем, чужак и сам больше не появился, а вскоре мать привела другого.

"У меня нет семьи. Осталась одна дочь, но эту войну кто-то из нас не переживёт. Так мне подсказывает моё мироощущение (…) Я была верной женой, но теперь поняла, что это был какой-то плен, будто все эти годы я прожила взаперти. И вот теперь все мы здесь взаперти, все три миллиона человек (…) Хочу хоть в чём-то чувствовать себя свободной, это, видимо, на уровне инстинкта: жрать нечего – так хоть сделай вид, что ты ещё не забыла, что такое праздник, гости (…) Соседи косятся на меня ещё больше, чем раньше. Но они и раньше за глаза называли меня "финской шлюхой". Но я-то знаю, что дело здесь отнюдь не в блядстве. 

2 ноября 1941"

Ближе к Новому году мать, наконец, сделала свой относительно долгосрочный выбор. В доме появился Валера. Высокий, усатый, волосы светлые, но темнее, чем у папы… Поначалу приходил с перебинтованной рукой. Первое, что он сделал, – починил кухонный стол, у которого шатались ножки. В своё время этим занимался папа, и у Валеры, кажется, получалось не хуже. Затем он поправил комнатную дверь, которая скрипела и шаркала об пол. Наблюдая за тем, как высокий тощий мужик, кинув на мамин диван шинель, возится с дверью, Сусанна поняла, что папа не вернётся сюда никогда – и не важно, что там будет на войне. Последнее письмо от него,