по команде. Или нет, не так: тут не военные, тут школьники. И все поголовно уткнулись в телефоны, пока полковник ораторствует.

− Чего там перекраивать-то? – Артур подпирает щёку кулаком, – Выкинула меня – и делов-то!

− Мне кажется или сейчас кто-то умничает?

− Тебе кажется.

− С матерью повежливее! – гремит Семён так, что Таня вздрагивает, – Она вон сколько сил тратит на то, чтобы из вас патриотов сделать!

− Не надо из нас никого делать! Мы сами решим, кем нам быть! – Артур встаёт из-за стола и направляется в коридор, – Все свои хотелки оставьте при себе!

− “Хотелки”! Где ты слово-то такое услышал? – Семён принимается за третий перец.

− От нашего верховного главнокомандующего.

Семён замолкает и сосредоточенно жуёт.

− Верховного главнокомандующего не трожь! Если бы не он, мы бы тут не сидели!

− А где бы мы сидели? – Артур отставляет пустую тарелку и смотрит на отчима в упор.

− Мыли бы где-нибудь посуду в Америке. Или вагоны разгружали в Китае.

Таня вдруг замечает, как повзрослел сын: плечи уже совсем не как у курёнка, подбородок окреп, на щеках пробивается щетина. Взгляд – пристальный, неотступный. Девушку бы ему хорошую…

− Может, это не так уж и плохо – мыть посуду в Америке?

Семён издевательски усмехается.

− Если в человеке ни грамма патриотизма, это катастрофа!

− Если в тебе пять тонн патриотизма, выкинешь прямо сейчас в окно свой айфон? – Артур кивает на телефон, торчащий из Семёнова кармана.

Кухню наполняет едкий и резкий запах горелого.

− Шарлотка! – спохватывается Таня, бросаясь к плите.

Она открывает духовку, и в кухне возникает дымовая завеса. Там, на противне, чернеет что-то бесформенное.

7

Отца Сусанна помнит хорошо: блондин среднего роста, почти одного с Катри, так что, когда они обнимались, прижимались друг к другу ухо-в-ухо. В отличие от Валеры, которому мать любила уткнуться в плечо и хрипло смеяться.

“Паша!” – кричала Катри с кухни, – “Остынет!”

Не Паша он никакой – Пааво. Но об этом Сусанна узнала гораздо позже, уже, наверное, после войны. А пока войны нет, по крайней мере, под окнами. Это где-нибудь весна сорок первого. Та же огромная кухня с серо-зелёными крашеными стенами и снующими туда-сюда соседями. Но родительский стол незыблем: их отдельная вотчина, их колония, их место под пыльной кухонной лампой.

На столе – рыба. Какая-то белая. Сусанна до сих пор помнит: мясо нежное и костей мало. На гарнир – картошка: жареная, с хрустящей корочкой. Если чему хорошему Сусанна и научилась у матери, так это картошку жарить. Вообще, мать готовила неплохо. По крайней мере, до войны. Коронным блюдом считался калакукко7. Съешь кусочек – и больше можно ничего не есть. Сколько раз потом снился этот пирог зимними блокадными ночами! Но папа пока и знать не знает ни про какую блокаду. Он с удовольствием уминает жареную картошку.

“Добавка будет?”

“Какая добавка! У меня что тут, столовая?”

“А мы что, воробьи? Тут на один укус!..”

Они редко ругались. Если хотели что-то скрыть от дочери, переходили на финский. Вернее, мать на финский, отец – на карельский. Ведь он был карел, хотя в детстве Сусанна не замечала разницы и понимала лишь отдельные слова – длинные, тягучие, как карамель.

“Что такое “kevät”?” – спрашивает Сусанна.

“Весна”, – отвечает Катри, намывая посуду.

“А “peruna”?

“Картошка”.

Финский она потом, конечно, выучила, правда, кое-как. Но родителей немного понимала. Казалось, нет языка загадочнее, глубже: копать его и копать, зубрить и зубрить, и вовек не вызубришь.

"Ты особо-то тут не болтай, а то в Сибири окажемся!" – громко шептала Катри.

"Что такое "Сибирь"? – спрашивала Сусанна

"Тебе лучше не знать", – отхлёбывая пиво, отвечал отец. Ничего крепкого он не пил, но пиво обожал.

В Сибирь уже вовсю высылали ингерманландцев, карелов, вепсов и другую "чухню". Это слово Сусанна поначалу никак не ассоциировала с собой, пока однажды какая-то тётка не назвала её так во дворе. Слово напоминало пыльную тряпку, вынутую из чулана. Произнесёшь – и хочется чихать, будто пыль попала в нос.

“Меня не депортировали только потому, что я – самая опытная медсестра: и в приёмном покое работаю, и в операционной. Как-то слышала краем уха: мол, у Катьки крыша. А кто эта крыша – бог её знает? Меня знают все врачи, я знаю всех (…) Пашу не депортировали потому, что его родители – коммунисты. Правда, это не панацея: я знала многих карелов, финнов, ингерманландцев из семей коммунистов, которых вышвырнули отсюда в Сибирь или Казахстан. Теперь вот думаю иногда: может, лучше б вышвырнули?..”

Снова январь сорок второго. Пока это единственная запись во всех тетрадках и на всех разрозненных листках Катри, где упоминается отец. За это Сусанна ещё больше ненавидит мать. Катри как будто вычеркнула мужа из своей жизни, будто с самого начала не ждала его с фронта. Он и не вернулся, и при этом – никакой похоронки. Всё, что знает Сусанна, – воевал где-то под Волховом, там, где заканчивалась дорога жизни. Сначала от него вроде бы приходили письма, но Катри их не хранила. Да что там письма! Даже ни одной фотокарточки не сохранилось. Она никогда не любила его, хоть и обнимала иногда. Папа был водителем в порту, и от него часто пахло не то рыбой, не то морем. Когда-то давным-давно Сусанна думала, что он – моряк. А однажды даже сказала кому-то, что папа у неё – капитан.

"Сама ты – капитан!" – ворчала Катри, – "Если бы он был капитаном, мы бы видели его раз в году…"

Сусанна даже не знала толком, где познакомились родители. Знала только, что оба – тутошние, ленинградские. Оба иногда говорили: "Так это когда было? Ещё до революции!"

"Что такое революция?" – спрашивала Сусанна.

"Стихийное бедствие!" – отвечал отец.

Катри хрипло смеялась. Казалось, что революция – это как потоп или сильная гроза. Грозы Сусанна боялась с детства. Всегда думала: молния сейчас ворвётся в окно.

“Папа, я боюсь!” – ревела она и пряталась под стол.

Он наклонялся и щекотал: тыкал пальцами в пузо и в шею и при этом рычал как тигр. А за окном грохотало и грохотало.

Сусанна хорошо помнит, как впервые в жизни осознанно увидела самолёт. Вернее, самолёты. В небе. Той самой осенью в начале войны. Они летели косяком, будто стая огромных чёрных птиц, свистели, и грохотало, как в грозу… Это в ту осень – срезанный угол дома, с жёлтыми и зелёными обоями, с платьями и брюками на виду. Бессонница и ожидание нового налёта, как