− В твою в том числе. К Тамаре Петровне заеду.

− Поехали вместе!

− Поехали…

Они медленно пробираются по узкой дворовой дорожке, на которой в этот час яблоку упасть негде. Сашкин внедорожник здесь – почти как танк среди всяческой низкобрюхой мелочи. Остаётся только включить полный вперёд и пойти на таран. Они, наконец, выруливают со двора, и тут Таня вспоминает, что вчера железно пообещала испечь мужу шарлотку и даже купила для этого яблоки. Она выскакивает на светофоре, спрыгивая прямо в лужу, и от этого на миг ощущает себя школьницей, которая сильно задержалась после уроков и которой теперь совестно показаться дома.

Дома её не встречает никто, хотя она сразу понимает: Артур у себя. В его комнате – самой дальней от прихожей – тускло горит свет. Таня снимает пальто и впервые за несколько месяцев чувствует, что вспотела. Последнее время она мёрзла чуть ли не каждый день, и ей казалось, что холод всё нарастает и нарастает. Она сбрасывает промокшие туфли и босиком идёт к комнате Артура, но останавливается посередине коридора.

− Артур! – зовёт она на слишком громко и делает ещё пару шагов, – Эй, ты тут?

Она подходит вплотную к двери и стучит. В полной тишине стук получается громким, как барабанная дробь. Не дождавшись ответа, она толкает дверь. Так и есть: надев наушники, сын что-то наигрывает на синтезаторе, слышимое только ему одному. В такие моменты окружающего мира для него не существует. Таня останавливается в дверях и смотрит на эту совершенно немую для неё сцену. Артур играет что-то неподдающееся, упрямо запутывающее пальцы, сбивается и начинает снова, левой рукой берёт аккорд и, видимо, фальшивит, пробует другие ноты… Двух с половиной лет в музыкальной школе ему хватило для того, чтобы научиться подбирать основную мелодию и аккорды. Приковывать себя к роялю на всю жизнь он не захотел. Синтезатор для него – самое оно. Таня устало складывает руки на груди, как на уроке, когда, бывает, её ни в какую не хотят слушать. Артур поворачивается, снимает наушники и точно так же, как мать, складывает руки на груди.

− Как у тебя дела с алгеброй? – спрашивает она, ощупывая свои локти.

− Хочешь проверить у меня алгебру?

− Семён проверит. Хорош отвечать мне вопросом на вопрос!

Артур немного ёжится, давая этим понять, что Семён ему – никакой не отец.

− С алгеброй мы плохо друг друга понимаем. Но я работаю над этим. Иди печь шарлотку…

Да, и ему она тоже обещала, им обоим обещала: и мужу, и сыну, хоть для мужа сын – не сын вовсе, а пасынок. Выдохнув, Таня срывается с места и медленно направляется на кухню, открывает кран, пускает тёплую воду, подставляет руки. Эту привычку она унаследовала от бабки: входя на кухню, Сусанна и стола не могла вытереть, не сполоснув рук. И этот рецепт шарлотки, кажется, тоже от Сусанны. Таня сыплет в миску муку, разбивает яйца, добавляет сахар и при этом видит себя со стороны – раньше лет на тридцать пять. Они на огромной прокуренной кухне их коммуналки около Литейного, перед глазами – ритмичные движения бабушкиной руки: ложка взбалтывает желток, перемешивает его с мукой и сахаром, и всё это превращается в светло-жёлтое сладкое тесто, которое так хочется попробовать до того, как оно окажется в духовке!

“Не толкай меня под руку!” – ворчит Сусанна, – “А то я сейчас уроню миску со стола и всё разобью!”

Кухня – дымная, грязная, пахнущая сырыми тряпками и гниющей картошкой. Под ногами – истёршийся линолеум: вытоптанные “дорожки” от двери к плите и от плиты к каждому столу, а их здесь четыре. Сусанна говорила, раньше их было целых шесть, а потом, когда жильцов стало меньше, на место столов поставили холодильники, и они урчали, словно трансформаторные будки. Под одним из них линолеум совсем вытерся, и из-под него торчал кусок плитки. Когда-то давным-давно, ещё в блокаду, рассказывала Сусанна, весь пол на кухне был покрыт этой плиткой, и зимой было очень холодно, поэтому после войны решили постелить линолеум.

Таня заканчивает с тестом и принимается за яблоки. Очищает их от кожуры и режет тонко-тонко, как всегда делала бабушка. Шарлотка – это, пожалуй, главное, чему она научилась у Сусанны. Запах яблочного пирога тянется из самого раннего детства, через ту огромную неуютную коммуналку, Хельсинки и Комендань. Как только Таня ставит тесто в духовку и зажигает газ, во входной двери поворачивается ключ. Муж точен по-военному: без четверти семь. Вот сейчас он снимет ботинки, повесит куртку, занесёт портфель в комнату и только потом подойдёт к жене. Запихивая миску в посудомойку, Таня слышит его неспешные, основательные шаги.

− Здравия желаю!.

− Привет…

Короткий поцелуй в шею. Семён всегда так целовал, покалывая усами. Почему все полковники так любят усы?

− Обещание исполняешь? – он слегка приобнимает за плечи и подходит к холодильнику.

Дверца открывается со скрипом. Семён уже месяц как обещал её смазать, но обещанного, как говорится, три года ждут. Таня сознаёт, как раздражает её этот звук, который она слышит уже не первый месяц в одно и то же время, с точностью до минуты: в без десяти семь.

− Я-то исполняю, а вот ты нет…

− Не понял… – Семён застывает, держа дверцу открытой.

Взгляд у него – прямой и пронзающий. Так, наверное, учат смотреть в глаза врагу. Рубашка цвета хаки, из кармана торчит телефон, ремень с поблёскивающей бляхой. Короткая стрижка “ёжиком”. Тане всегда нравилась эта его брутальность, “основательность”. Настоящий полковник, дочь от первого брака…

− Холодильник-то кто обещал смазать вот уже который месяц? – Таня наклоняет голову, будто пытается вразумить нерадивого ученика, который снова забыл, какого числа началась Вторая мировая война.

− Виноват, – вздыхает Семён, – Сейчас исправим.

Он шагает куда-то в коридор, чем-то гремит в своём шкафу с инструментами, и вскоре Таня слышит, как открывается входная дверь.

− Эй, ты куда? – кричит она, высовываясь в коридор.

Семён на ходу застёгивает куртку.

− Масло закончилось. Сейчас доеду до магазина, куплю.

− Да сиди уже дома-то! Шарлотка почти готова!

− Буду через пятнадцать минут! – бросает Семён, – Честь имею!

Дверь захлопывается. Брутальность, граничащая с солдафонством. То, чего не было в самом начале их восьмилетнего брака, в последнее время вспыхивает всё чаще и чаще. Семён отпустил усы шесть лет назад, той весной, когда Таня перестала смотреть телевизор. Кроме этих “полковничьих усов”, в нём тогда мало что изменилось. В ту весну он часто пропадал на работе, задерживался допоздна и несколько раз ездил в командировки. Таня не спрашивала, куда. Она знала: всё равно не