В хельсинском детстве, в квартире с белыми стенами и почти такой же белой мебелью, было всегда прохладно: мама с бабушкой экономили отопление. Бабушка Хелена, сколько Артур её помнил, была больной.

“Рак”, – говорила она, – “Syöpä10”.

Она неспеша передвигалась по квартире, иногда выходила во двор и садилась на скамейку у сосен. В той стороне, откуда обычно дул ветер, шумело море. Бывало, они все втроём – Артур, мама и бабушка – ходили на пляж. Море там было мелкое-мелкое, а чуть в стороне, в прямоугольной гавани с пирсами, покачивались яхты.

“Всегда хотела жить у моря”, – говорила бабушка, – “А теперь у моря умру”.

“Мама!” – одёргивала её дочь, и они переходили на финский.

− Утром тридцатого ноября советская авиация начала бомбить Хельсинки, – мама снова срывается с места и медленно идёт вдоль доски с вывешенной картой, – Целились в порт, железнодорожный вокзал и аэропорт. Но бомбы попали и в жилые кварталы, заселённые в основном рабочими. Когда международные дипломаты потребовали от Москвы объяснений, нарком иностранных дел Молотов заявил, что советские самолёты сбрасывали хлеб для голодающего населения Хельсинки.

По классу прокатывается смешок.

− Вы сейчас врёте или ещё нет? – спрашивает Агния.

Артуру кажется, будто он только что получил пощёчину.

− О бомбардировке Хельсинки даже в ваших учебниках написано. Откройте и прочтите!

Предельно спокойный, но очень жёсткий голос. Мама всегда так говорит, когда пытается держать себя в руках. Там, в Хельсинки, она однажды так говорила, когда явился отец. Он стоял у подъезда, когда они втроём возвращались с моря. Мама остановилась и, прищурившись, посмотрела на отца.

“Решил сойти на берег? Откуда приплыл?”

“Ты лучше спроси “куда?” Здравствуйте, мама Лена!”

“Здравствуй, Слава!”

“Об этом я перестала спрашивать давно…”

“Я возвращаюсь в Выборг”.

“Домой потянуло? Рада за тебя, меня тоже скоро потянет”.

Она всё же разрешила ему подняться в квартиру, но там говорила в основном бабушка:

“Вот видишь, Слава, эта комната скоро освободится. Артур будет жить, когда вырастет… Правда, Танюша говорит, в Питер вернусь, ну, может, передумает ещё… Тут у нас кухня – иди, я тебе покажу. Плита здесь очень удобная, электрическая. На ней готовить – одно удовольствие! И быстро, и не подгорает… А вот балкон – иди сюда, посмотри, какой большой! Прямо как терраса! Мы тут чай пьём иногда…”

Она как будто собиралась продавать ему эту квартиру. Пожалуй, это одна из самых ярких и цельных сцен с участием бабушки, тех, что прочно осели в голове Артура. Вскоре она сляжет, и мама, которая когда-то хотела стать врачом, будет ставить ей капельницы, делать перевязки, носить еду.

− Первого декабря в городе Терийоки… Кто знает, как сегодня называется Терийоки?

− Выборг, – раздаётся откуда-то из нутра класса.

− Вторая попытка: как сегодня называется Терийоки?

Класс молчит. Слышно, как в закрытые окна ломится ветер. Пауза охватывает всё пространство, забирается Артуру под воротник, под самую кожу…

− Зеленогорск, – чуть слышно произносит он.

− Ну, громче!

− Зеленогорск, – угрюмо повторяет Артур.

− У меня там дача, – кокетливо говорит Дана, – Вроде бы на финском фундаменте.

− Первого декабря в городе Терийоки образовано так называемое “Народное правительство” во главе с коммунистом Отто Куусиненом. С этих пор Советский Союз начал утверждать, будто ведёт войну за освобождение финского народа, угнетённого капиталистами.

В тот раз отец с Артуром почти не говорил. Спросил только, как дела, слушается ли он маму. А, уходя, подарил модель корабля: парусник с деревянной палубой и пушкой, который, кажется, быстро сломался. Отец был моряком из Выборга, тоже с какими-то карело-финскими корнями, подавшимся от постсоветской разрухи в Хельсинки и наткнувшимся там на бывшую медсестру по имени Таня, которая не так давно переквалифицировалась в историки. Выборг Артур долгое время видел только из окна поезда: замковая башня с зелёной крышей, бурая стена, низкие кучевые облака над заливом. Лишь недавно он побывал там со школьной экскурсией. Улица, которая поднималась от большой Рыночной площади, шла через холм, а затем снова спускалась в заливу. На ней было несколько огороженных, давно выселенных домов. На одном из них, большом, в полквартала, пятиэтажном, с полукруглыми эркерами, с огромными витринами на первом этаже, ветер трепал обрывки зелёной ткани, которой когда-то закрыли рушащийся фасад.

“Советская авиация начала массированно бомбить Выборг в январе сорокового”, – молодая экскурсоводша перекрикивает ветер, убирая лезущие в глаза волосы, – “Бомбили гавань, фабрики, но бомбы падали также в центр, в частности, получил повреждения кафедральный собор. Мирное население было спешно эвакуировано во внутренние районы Финляндии. Всё это предопределило судьбу города. Тринадцатого марта сюда вошли советские солдаты…”

На Финляндия до сих пор проступала почти на каждом шагу: брусчатка из-под асфальта, старинный номер дома на фасаде, прикрытый современной табличкой, истоптанный канализационный люк, сохранивший надписи на латинице. Где-то здесь рос, взрослел его отец. Оставив руины, убежал чуть западнее, сменив страну, но не сменив побережье, небо и ветер. Но, в конце концов, руины позвали назад.

“В Выборг с ней надо было ехать. Далась ей эта линия Маннергейма!”

“А чего Выборг? Дались ей эти руины?”

− Сталин рассчитывал не просто отодвинуть границу подальше от Ленинграда. Он рассчитывал получить самую развитую и плодородную часть Финляндии. Выборг был вторым по величине городом страны после Хельсинки. На этой территории жили четыреста тысяч человек… – мамин голос дрожит, и она снова останавливается, – Все они были переселены на запад. В Финляндии до сих пор существуют общины бывших беженцев из Карелии и их потомков.

“Pakolaisten11” – это слово Артур иногда слышал в детстве, понимая, что речь идёт о них с мамой и бабушкой. При слове “беженец” ему представлялась следующая картина: человек бежит по лесу, спотыкается о камни, падает, поднимается и снова бежит, перебирается вброд через ручей, переплывает озеро, выбирается на берег и снова бежит. И солнце тоже бежит за ним, светя ему в спину сквозь сосновые ветки.

10

Всё теплее, теплее и теплее. Сусанна тянется к окну и откидывает створку. Вместе с весенним воздухом в комнату врывается стук трамвайных колёс, гудки машин и этот всеобъемлющий городской гул, наполняющий огромное ветреное пространство Комендани от шероховатости асфальта до застеклённых балконов верхних поднебесных этажей. Сусанна щурится от апрельского солнца, оборачивается и моргает, пытаясь привыкнуть к комнатным сумеркам. А, привыкнув, натыкается на глаза матери. Чёрно-белые, но на самом-то деле, серо-голубые. И волосы – цвета свежей булки, а не бесцветные, как на этом портрете.

− Äiti, – произносит Сусанна, – Kevät on tullut12…

Портрет Катри,