«Дыши. Раз, два, три».

Дождь усиливается и стучит по крыше остановки, а Франко ненадолго предается призрачным воспоминаниям, теплым и хорошим, которые так и не выходят до конца из тени и не разворачиваются полностью. Девушка дотрагивается до его руки, ее волосы касаются его лица, ее запах у него в ноздрях. Неужели такое бывало с ним и до Мелани? Конечно да. Но он не может этого допустить – не может позволить, чтобы это место стало не таким, каким он сам его сделал. Затем грохот ослабевает, ветер стихает, а дождь снова переходит в мелкую морось.

Подъезд легко найти. Одно время Франко строил далеко идущие планы о том, чтобы подбросить зажигательную бомбу в соседний дом, где обитал Ча Моррисон, его давний враг. Теперь Фрэнка удивляет, что этот чувак так сильно его волновал, что сам он вообще задумывался о подобных вещах. Какое великое преступление совершил Моррисон против него или он против Моррисона? Ничего такого не приходит на ум. Одни разговоры, которые набирали обороты, становясь диковинной чередой угроз и ответок. В остальном же у них было ноль оснований для конкуренции. Они взаимно подогревали этот конфликт, чтобы придать своей жизни драматизма, силой воображения превращая вражду в жестокую реальность.

Он заходит в соседний подъезд и понимает, что не может вспомнить, в которой из шести квартир живет Джун. Он без понятия, какой фамилией она пользуется. Не видно ни таблички с ее девичьей фамилией Чизем, ни, слава богу, таблички с фамилией Бегби, которой она стала пользоваться и под которой зарегистрировала Шона и Майкла, хотя они с Франко никогда не были расписаны. Ни одна из дверей не наводит на мысль о большом богатстве, поэтому он останавливает выбор на той, что сильнее всего вопиет о нищете. Она выкрашена черной краской, немного пролившейся на дверную раму, и выглядит раздолбанной. Скотчем приклеен желтеющий клочок бумаги, где написано, что здесь проживает ДЖ. МАКНОТОН. Франко стучит в дверь – и точно, открывает Джун.

С тех пор как он мельком видел ее на материных похоронах, на удивление жирную, Джун еще сильнее раздалась. Невозможно подогнать эту ее версию к той худой и дерганой из воспоминаний. Она смотрит на него, и на одну мучительную секунду кажется, будто она собирается его обнять. Губы у нее дрожат, а глаза умоляют. Но потом она резко разворачивается и скрывается внутри. Атакуемый запахом кошачьей мочи и старого, застывшего фритюрного жира, но в первую очередь – застоявшегося табака, Франко заходит в квартиру вслед за ней.

Ему трудно поверить, что он видит ее перед собой. Она садится напротив в выгоревшее цветастое кресло из гарнитура, великоватого для тесной муниципальной халупы. Уму непостижимо, какое маленькое здесь жилье. Комната как бы выставляет все свое убожество напоказ.

– Так нечестно, – говорит Джун, явно накачанная антидепрессантами. Глаза у нее мутные и ввалившиеся, а голова напоминает луковицу, хотя когда-то была черепушкой, обтянутой кожей.

– Угу, – соглашается он, и тут в комнату настороженно входит пацан лет четырнадцати. Он с вызывающей воинственностью ухмыляется Джун, подбирает с журнального столика пачку сигарет и быстро уходит.

– Твой? – спрашивает Франко.

– ЭТО МОИ СИГИ! – орет она вслед ушедшему пацану, снова закуривая.

– Не сиги, а парень.

– Угу, Джерард. – Джун затягивается, всасывая щеки. – Еще у меня Андреа и Хлоя… Кроме наших с тобой Майкла и Шона…

Взгляд у нее стекленеет, и она подносит к глазам салфетку, вырванную из коробки на журнальном столике. Пока Джун хрипло кашляет, Франко наблюдает за ее трясущимся телом: груда жира колышется под бесформенной, застиранной повседневной одежонкой. Первая беременность и рождение Шона угробили ее тело, но оно не раздулось, а, наоборот, превратилось в скелет из Бухенвальда, и после этого Фрэнк практически потерял к ней интерес. Буркнул что-то типа «ебаный в рот», когда она сказала, что ждет Майкла. С одной стороны была тюряга, а с другой – их домашняя совместная жизнь, и он помнил Джун в голубом свете от телика, за пеленой сигаретного дыма. Так и оставшись спецом по потреблению табака, теперь она раскабанела, а кожа у нее стала такого же землистого цвета, как у него после самой долгой отсидки. Джун снова затягивается, и ее пухлые щеки так глубоко проваливаются, будто ей повыдергивали все зубы.

– Так ты, значит, наново женился?

– Угу, офицально, – сообщает он, невозмутимо глядя на нее и взмахивая кольцами, – не просто гражданским браком. Так было надо из-за моего иммигрантского статуса. Хотя мы и сами хотели. Если любишь, почему не признаться?

Джун слегка ощетинивается:

– Угу, говорят, это та американочка, с которой ты познакомился в тюряге.

– Угу, она была арт-терапевтом. – («Она ждет, что я скажу: я в курсах, как это выглядит. Нахуй».) – Молодая, красивая, умная, из богатой семьи. У нас две прекрасные дочери. А ты как? Крутишь с кем-то шуры-муры?

Джун поднимает на него глаза и, успев покачать головой, закашливается до слез.

– Это курево сведет тебя в гроб, – замечает он.

Она втягивает немного воздуха и пыхтит:

– А ты типа как завязал?

– Угу. И с бухлом то же самое. Обрыдло все это.

– А как остальное? Мордобой там?

– Угу, в печенках уже эта тюряга. Художеством нехило можно заработать, и мне это по приколу.

Джун немного наклоняет голову набок, и та словно утопает в туловище, потому что шею не разглядеть.

– Ты всегда классно рисовал. Еще в школе.

– Точно, – смеется Франко.

– Энджи Найт, как услышала, что ты приехал, приходит ко мне и такая… – Джун кокетливо гримасничает, и это выглядит несуразно. – «Вот что я тебе скажу, Джун, не удивлюсь, если вы с Франко снова вместе сойдетесь».

– А я удивлюсь, – безжалостно говорит Франко и думает: «Какая же, блядь, дурища! И почему я раньше не замечал? Наверно, и сам был не лучше».

Лицо Джун резко багровеет. Преображение настолько внезапное, что на секунду Франко чудится, что у нее припадок. Потом она начинает причитать:

– Наш сыночек, Фрэнк, Шончик, что ты собираешься делать? Кто-то убил нашего мальчика, а ты ничего не делаешь!

– Ну ладно, пока, – говорит он, вставая.

До боли знакомый расклад. Они шепотом, со злобой и неприязнью осуждали его за рукоприкладство, пока им не надо было разобраться с каким-нибудь говнюком, и тогда Франко вдруг становился супергероем. Манипуляторы. Он обсуждал все это с Мелани и своим наставником – Джоном Диком, тюремным надзирателем. Он устраивал их всех таким, каким был. И до сих пор устраивает. Он оставит их здесь, в Эдинбурге. Пусть захлопывают перед ним дверь, пусть заключают его в лицемерные объятья – это не играет никакой роли: он свалит от них всех подальше.

– Найди тех, кто это сделал, и накажи их, Фрэнк, у тебя классно выходит! – кричит она ему вдогонку.

Тут он уже останавливается. Поворачивается, чтобы посмотреть на нее.