Ну, это была далеко не главная ошибка того времени. А причина всех ляпов – в первоначальном посыле: нельзя оберегать себя от страданий. Сужает это жизненную амплитуду.

В холоде все, абсолютно все реакции замедляются. Особенно в холоде эмоциональном.

Если и наклевывалось какое раздражение на Пола, то он, чуткий и сообразительный, тут же начинал ласкать Еву словом и жестом. Шепнет «моя красавица длинноногая» и мочку уха слегка зажмет зубами… Неожиданно пельменей налепит и гостей приятных созовет… Много чего напридумывал для украшения тела жены… Эксклюзив подкупал.

Когда Ева все-таки начала рычать, Пол придумал перебазироваться в Америку. Продлило их брак. И с точки зрения бизнеса – разумное было решение. Но именно там, за океаном ей стало скучновато. Процесс работы автоматизировался. Самые сложные проблемы разруливались почти на автопилоте, на любой деловой тусовке ты всех знаешь, тебя все знают. Тоска…

Вернулись в столицу через пару лет, когда в семейной нише снова завелась гниль (холод-то был виртуальный, а не физический). В поисках свежего воздуха Ева тут же сбежала в круиз по Днепру. Книг набрала целый чемодан, чтобы в одиночестве упиться сочинением докторской диссертации о додекафонии да контрапункте. Для затравки перечитала научными глазами «Доктора Фаустуса». И уже отнюдь не позабавила, как прежде, пикантная подробность в послесловии: Арнольд Шёнберг обвинил писателя в плагиате, и тому пришлось давать сноску о том, что додекафонию придумал не его герой Адриан Леверкюн, а реальный венский композитор. Авторское право… Задачка… А как там с ее запатентованными рингтонами? Не воруют ли их? От нетерпения Ева мгновенно нажала номер Пола: пусть-ка организует ревизию.

Пароход в тот момент как раз застрял на шлюзе. И движения нет, и успокаивающей воды не видно: как будто заперли в тюрьме. Несвобода.

Соединилось не сразу. А когда частые гудки вдруг нелогично сменились щелчком, вот что она услышала: «…нноногая моя красавица… мы уже подъезжаем, не волнуйся. Дома Васька тебе лес нарисовал в подарок, а я пельменей налепил…»

Голос Пола. Тот же самый набор отмычек для чужого женского сердца, что и для законной жены!

Свою подстилку везет знакомить с моим сыном!

Мобильник, повезло, был новый, с функцией записи, Евой уже освоенной. Без улики с подлюкой-мужем разговаривать бесполезно – отопрется. Но тут он попался!

Ева судорожно покидала вещи в чемоданы – и бегом на палубу. Пароход как раз поднялся и стоял почти вровень с верхушкой шлюза. Капитан помог спрыгнуть на берег и перекинул туда ее вещи. Одна сумка упала в прогалину между стеной и пароходом. Матросы выловили. Отдельная история – как она из безлюдного украинского захолустья попала тогда в Москву. Неподъемный багаж, вечер, дождь лупит… Попадись мерзавец под руку в тот момент – прибила бы. Отчаяние помогло справиться с бешенством. Обрела хладнокровие и по прибытии вмиг приперла изменщика к стенке. Не сразу, но все-таки получилось.

Уже на улице темно, фонари горят, а она: «Позвони вечером»…

Лина негодует.

Как бы подтверждая вероломство подруги, она включает свет на кухне, откуда только что звонила Еве, бежит в гостиную и трижды дергает за шнурок, чтобы загорелись все шесть лампочек люстры. Не сбавляя темпа – в спальню. По дороге к прикроватным бра запинается о раскрытый чемодан и падает в его нутро. Вскакивает, потирая ушиб, и доводит начатое до конца. Полная иллюминация. Все уголки квартиры осветила, а в душе все равно темень.

Аэрофлотовская книжечка с длинными тонкими листочками колет глаз.

Куда лечу?

Зачем?!

Что мне Европа, что я Европе?!

Обычное предотъездное волнение, которое охватывает всякого неопытного путешественника, переходит в панику. Пытаясь унять дрожь, Лина заставляет себя сосредоточиться на сборах. Хватает с полки все аккуратно сложенные кофты и – бух на кровать. От резкого движения из стопки выпадают длинные рукава и как живые цепляются за бедра.

Ворох одежды. Что взять с собой? Руки перекладывают вещи, а в голове бушует цунами, которому присвоено имя Евы.

За что она так со мной?

Почему?

Нервная трясучка усиливается сама по себе, вне логики и фактов. Маховик тревоги начинает работать как вечный двигатель. В последнее время все чувства были сосредоточены на Еве. Она стала корнем, который связывал Лину с Москвой, с родиной, с жизнью…

А корешок-то, оказывается, гнилой. И вот Лина, как перекати-поле, улетит сейчас в этот проклятый Цюрих и будет болтаться там, никому нигде не нужная.

В голове, и так полной самых разных визуальных образов и чужих картинок, вдруг составляется пугающе четкий коллаж: она, совсем голая, плавает в холодном черном космосе… Портрет неприкаянности…

Лина сквозь тюль поворачивает оконную ручку. Створка дырявит штору, но не распахивается. Помучавшись, удается высвободить небо. Но на нем ни одной звезды, за которую можно было бы уцепиться. Пелена перед глазами, городской смог или тучи занавесили надежду – в сумраке не разберешь. Нет, нет!.. Туда пока тянет не так сильно, как было в тот раз, с Эриком. Вдвоем сидели на подоконнике, мечтали а-ля Наташа Ростова.

– От меня-то чего ты требуешь? – хладнокровно, с оттенком благодушия спросил тогда Эрик, положив руку ей на плечо, но не приобняв.

– Не жить, а умереть вместе.

Идея Лины, а Эрик не спорил, не отговаривал. Молчал.

Подумала тогда: в знак согласия…

Она же всерьез чувствовала себя Джульеттой, уверенной в своем Ромео.

Нет, Эрик не обманывал. Потом, еще пожив и понаблюдав, Лина разобралась: чтобы не объясняться, мужчины часто уходят в несознанку. Зачем самому втыкать нож в отношения с женщиной, если можно воспользоваться бесплатным киллером по имени Время… Оно надежно убивает отношения, правда, иногда прихватывает и человека. Одного из двоих.

А Эрик… Что Эрик! Он даже подвел историческую базу: мол, если бы веронские юные любовники стали счастливыми супругами – кто бы их помнил сейчас… А поставив свои жизни на карту, проиграли в сиюминутном, но выиграли в вечности.

Так что не сбежал Эрик, а после Лининой одиночной попытки согласился на акцию. Концептуальную акцию по нейтрализации призрака самоубийства. Матюша ее придумал. Как раз трудился тогда над большой статьей о русском акционизме. По заказу цюрихской газеты. Нужен был свежий материал, вот он и сочинил, а потом описал на десять тысяч знаков сцену, снятую Игумновым.

Бледная Лина не двигалась. Не могла еще. Лежала на диване, укрытая пледом: от отравления врачи уже откачали, но сил встать еще не накопилось.

Эрик входит в подъезд, поднимается пешком на их пятый этаж – широкая обшарпанная лестница, перила с нацарапанным «Саша + Маша…», остатки чугунного модерна… Сейчас-то все отремонтировано, коммуналки расселены. Буквально многое вернулось на круги своя: адвокат поселился в тех же покоях, в которых до революции жил его исторический коллега, мывшийся мылом «Броккар». А нечистых пролетариев – вон из центра. И по новому кругу зреет злоба…