Ну и еще была причина… Основное население страны тогда было сельским. Это сейчас большинство живет в городах. А тогда большинство жило в селах. И солдаты, соответственно, были крестьянами, призванными на службу. Сталин в конце 20-х – начале 30-х годов проводил коллективизацию. Вы еще это будете в школе изучать. Сталин начал создавать колхозы. Где-то люди шли в колхозы добровольно, а где-то, нет. И там, где люди не хотели идти, начались, так сказать, перегибы на местах. Вместо того, шёбы людей агитировать, их стали силой загонять в колхоз. У кого-то был домашний скот, инвентарь. Это всё стали забирать. Кому это понравится? В общем, шё тебе сказать? В стране крестьяне стали бунтовать. А им в ответ – репрессии. Ссылали в Сибирь, сажали. Со Сталиным шутки плохи. У него разговор был короткий. И вот, крестьянская молодежь, то есть те, кто видел все эти безобразия, были призваны в армию. Ну, какой у них будет патриотизм? При первых же неудачах начали сдаваться в плен. Тем более, немцы обещали дать крестьянам землю. Вот поэтому, на начальном этапе войны было столько пленных.

– А зачем вообще эти колхозы нужны?

– А шё ты предлагаешь?

– Пусть себе работают на огородах, и продают на базарах. Ты же ходишь на Привоз? Там все есть. И мясо, и молоко, и яблоки.

– Да… Опять непростой вопрос. Ты, я смотрю, не по годам интересуешься. Но это неплохо. По колхозам я тебе так скажу. Да, конечно, на базаре всё есть. Но представь себе на минуточку, шё крестьяне отказались продавать. И шё будет?

– В магазин пойдем.

– В магазин… А в магазине откуда берется?

– …

– То-то и оно! В магазине берется из тех же колхозов. Так?

– Да.

– А не будет их? Колхозов. Шё тогда? Тогда государство должно покупать продукцию у крестьян, и отправлять на хлебозаводы, мясокомбинаты, в магазины. Так?

– Да.

– А, вот, в какой-то момент крестьяне взяли, и отказались продавать?

– А почему они откажутся продавать?

– Да мало ли, почему? Не устраивает политика партии, цены. Или с Запада их кто-то науськал. А?

– Ну… не знаю.

– А-а! А я знаю. Тогда в стране начнется голод. Нечего будет есть. И крестьяне станут диктовать государству свои условия. Так?

– Наверное.

– Не наверное, а точно. И шё тогда? Не знаешь? Так я тебе скажу, шё тогда. Не может государство плясать под чью-то дудку. Особенно в таком вопросе, как производство продовольствия. Ты шё? Хлеб всему голова! Не будет, шё кушать, ничего не будет! Ни песен, ни гвоздей! Голод – это страшное дело! Не дай бог тебе это узнать! Люди превращаются в зверей. Вон, в блокадном Ленинграде, люди кушали людей. И ты предлагаешь, шёбы государство так рисковало? Отдало себя в руки крестьянам? Нате, мол! Делайте со мной, шё хотите! За шмат хлеба диктуйте нам свою волю! Не! Так не может быть! Не на тех нарвались! Кто тогда главный в стране, кто ей управляет? Получается, шё крестьяне? Так? Тогда скажи мне, где есть крестьянские государства в мире? А?

– Не знаю… Надо подумать.

– Не думай. Нет таких! А если и есть, так там живут несчастные люди. Чего тогда Ленин, Сталин крестьянам не доверяли? Потому, шё у крестьянина главное – свой огород, а не государственные интересы. Крестьянин – мелкий собственник. У него развиты частнособственнические инстинкты. На этом фундаменте ты государство не построишь. А на каком построишь? О! Любое государство, как дом, должно стоять на крепком фундаменте. В США – это капиталисты всех мастей и калибров, частная инициатива. В Южной Америке – военные. А у нас, кто? У нас – рабочий класс. И, конечно, трудовое крестьянство. То, которое в колхозах работает. Но работают они под управлением партии и государства, которые диктуют крестьянам свою волю, а не наоборот.

– А как в Америке тогда с этим делом? Там же нет КПСС?

– В Америке нет КПСС. Это да. Но там тоже не все так просто.

– Ну, например.

– Например дотации. Знаешь, шё это?

– Нет.

– Сельское хозяйство – это же рискованное дело. То дожди, то засуха, то заморозки. Всегда шё-то не так, всегда не угадаешь. Да и шё садить, не всегда понятно. Посадишь хлеб, а где-то в Канаде или Аргентине – рекордный урожай. Цены упали. Всё. Тебе конец. Это же капитализм. Поэтому в Америке государство дает крестьянам дотации. То есть, деньги. А зачем они это делают? А затем, шёбы регулировать урожай. Сегодня надо больше хлеба, а завтра – картошки. Или бывает такое, шё государство говорит крестьянину: «Вообще ничего не сажай. И без тебя урожай большой». Ему платят, и крестьянин не сажает. Вот так управляют в Америке – долларом. А у нас государство руководит с помощью ценных указаний. Понятно?

– Понятно. А чего у нас нельзя так управлять, как в Америке?

– Потому, шё мы бедные. У нас столько денег нет. Да и, честно говоря, специалистов таких нет, которые могут видеть в масштабах мира. На Западе работают так называемые биржи. На них продают и покупают всё, шё делают в мире. В том числе и продовольствие. Сразу видно спрос и предложение, так сказать. А у нас такого нет. Поэтому американская система нам не подходит.

В очереди за творогом разговор затих сам собой. На нас стали обращать внимание. Честных молдаван еврейский вид отца и его слова «Америка, доллар, капитализм» заставляли озираться, и делать виды лицом. А просьбы о полкило творога и кефире выглядели рядом с «биржей, Канадой, дотацией» и вовсе неприлично. Надо было быть ближе к народу. Мы замолчали. Но папа был где-то там, далеко, в разговоре. Он не сразу понял, чего от него хочет продавец. Наконец он сдался. А я задумался о том, как папа много знает, и что мне не стать таким умным никогда.

2 января мы возвращались домой. Ехать надо было на дизель-поезде. Билет стоил 3 рубля 10 копеек, но интересно было на все 100. Публика приезжала на вокзал заранее, за добрых полчаса до отхода, а то и за час. Когда подадут состав, никто не знал. Это нервировало. Пассажиров всегда было больше, чем посадочных мест. Поэтому пассажиры стояли на перроне в боевой позе, глаза горели, и капала слюна. Попасть в вагон в числе первых и занять сидячие места, было верхом счастья и умения. Папе это всегда удавалось. Он, как хороший футболист, обладал чувством места. Где бы он ни стоял на перроне, это всегда оказывалось напротив вагонных дверей. «О! Вот здесь!», – говорил папа. И мы послушно останавливались. Подходил состав, напряжение возрастало. Народ гипнотизировал вагон. Слабаки и дилетанты начинали суетиться. Но только не мы. Мы знали, где нужно стоять. И точно! Еще один, два нервных рывка локомотива, и поезд замирал. Двери – как раз напротив нас. Теперь только не расслабиться, и не дать себя оттеснить! Короткая схватка и, вот, мы уже сидим. Теперь можно принять цивилизованное, и даже участливое выражение лица. Все, кто сидит, так и делают. Путешествие начинается! Главное в этот момент, чтобы рядом не оказался тот, кому надо уступить место. Это были разные категории граждан: старики, инвалиды, беременные женщины и пассажиры с детьми. В тот раз нам повезло. Их не было. Но когда они оказывались рядом, папа почему-то всегда вставал первым. Меня это расстраивало – не поговоришь, да и стоять часами. Уступить ему мое место он не разрешал. Но с годами я сам стал вставать первым, а папа оставался сидеть. Он ничего не говорил. Только смотрел на меня, и о чем-то думал. Может быть о том, как быстро растут дети. А может о том, как быстро уходит жизнь.