действительно не была тогда у госпожи Крыжановской, – призналась Варвара Власовна. – Но могу вас заверить, что алиби у меня есть. Я была недалеко от города, в деревне Выселки. И там меня видели несколько человек. Я вернулась поздно, как и сказала вам. Меня привез извозчик Варежкин, которого я специально наняла для этой поездки. Он подтвердит.

– И зачем же вы ездили в Выселки? – Кутилин недоуменно почесал кончик носа.

Варвара Власовна вздохнула и на мгновение даже постарела.

– У меня там сын.

– Сын?! – этого ее гости ожидали менее всего.

– Сын, – подтвердила госпожа Гривова. – Мой мальчик. Незаконнорожденный. Его отец был одним офицером, в которого я по глупости влюбилась. Моя семья едва не отказалась от меня, но вступились тетки. Две мои старые добрые тетки из Выселок. Они старые девы, и для них мы с Гришей были хоть и лишними ртами, но в радость. Мы жили там почти два года. А потом… потом мы были в Коломне на ярмарке, и меня увидел Петр Васильевич.

– И он решил жениться на вас, зная о незаконнорожденном ребенке?!

– Нет, конечно! – Варвара Власовна махнула рукой. – Он думал, что Гриша – мой племянник. Тетки подыграли мне. Они очень хотели, чтобы я устроила свою судьбу. Я и устроила. А Гришенька остался в Выселках, у них. Я присылаю им деньги. И навещаю, когда могу. Обычно я бывала там, когда Петр Васильевич уезжал по делам. Но тут они сообщили, что Гриша заболел. И я не стерпела – поехала на денек, чтобы повидать его.

Голос Варвары Власовны задрожал, и внезапно все ее спокойствие растаяло, как кусок сахара, брошенный в крутой кипяток. Ее ноги подкосились, но Феликс Янович вовремя успел и подхватил госпожу Гривову под руку. Петр Осипович пододвинул кресло, и они аккуратно усадили туда Варвару Власовну.

– Я крикну Глашу, – буркнул озадаченный Кутилин.

– Не надо, – запротестовала Варвара Власовна сквозь набегающие слезы.

И тут же, закрыв лицо руками, она раздрыдалась.

– Я так виновата перед ним… перед моим мальчиком.

Мужчины пребывали в полной растерянности. Ни тот, ни другой не имели ни малейшего представления, как следует вести себя с плачущей женщиной.

– Все будет хорошо, – наконец неуверенно произнес Феликс Янович. – Он поправится. Ваш сынок… И теперь вы сможете взять его к себе.

– Я сама уеду, – Варвара Власовна подняла на него заплаканное лицо. – В Выселки к теткам. Буду жить там. Хватит с меня. Вы же не представляете, как я жила все это время. Постоянный ужас – а вдруг он узнает!

– Да уж, – пробурчал Кутилин. – Мог бы и прибить.

– Этого я не очень боялась, – Варвара Власовна покачала головой. – Но я бы не вынесла, если бы он что-то плохое сделал Гришеньке или моим теткам. А он мог. Он был очень жестоким человеком.

– Почему же вы тогда сами подняли шум о том, что его смерть – убийство? – удивился Феликс Янович.

– Я была его женой, – Варвара Власовна гордо подняла голову. – Это был мой долг.

Феликсу Яновичу осталось лишь подивиться на странные переплетения этого женского характера.

⁂

Все рассказанное Варварой Власовной подтвердилось в полной мере в ближайшие сутки. Извозчик Варежкин рассказал о том, во сколько и куда он отвозил госпожу Гривову, и о том, как часто он это делал (почитай – раз пять за год точно!) с момента замужества Варвары Власовны. Полицейский урядник, отправленный становым приставом в Выселки, также рассказал о живущих там старухах с семилетним мальчиком Гришей, который только пошел на поправку после коклюша. Все сходилось один в один.

След оказался ложным, и по этому поводу Феликс Янович испытывал странную смесь облегчения и сожаления. Варвара Власовна вызывала у него невольную симпатию, несмотря на странные матримониальные планы в его отношении. Кроме того, рассказанная ею история остро уколола его жалостью: Колбовский в очередной раз задумался о несправедливости нынешнего общественного уклада в отношении женщин. Одна ошибка юности заставляет бедняжку страдать всю жизнь. А мальчик? Он-то и вовсе не несет никакой вины, а меж тем уже заклеймен унизительным прозванием незаконнорожденного. Поэтому Феликс Янович глубоко сожалел о судьбе сына госпожи Гривовой и в душе приветствовал ее решение уехать в деревню. С другой стороны, оборвавшаяся нить расследования заставила Кутилина вновь уверовать в виновность Ульяны и Щеглова, которая в глазах Феликса Яновича выглядела более, чем сомнительной. Он верил в могущественную силу графологии, но, к прискорбию, не обладал нужным даром убеждения, чтобы передать эту веру судебному следователю.

Потому следующий день после признания Варвары Власовны Феликс Янович провел в тягостных размышлениях о других возможных объяснениях убийства Гривова. Этому процессу досадным образом мешало выполнение служебных обязанностей. Но, поймав себя на этой мысли, Феликс Янович немедленно устыдился. Пренебрежение служебным долгом было тягчайшим грехом в глазах Колбовского, и это одна из немногих вещей, которые объединяли его с Аполлинарией Григорьевной. Да, каждый день в этом мире люди гибли и безвинно страдали, но депеши приходили с обычной регулярностью, и Феликс Янович за стеной различал успокаивающий стук телеграфного аппарата. Под этот стук особенно хорошо шла сортировка корреспонденции.

Наконец почтальоны загрузили сумки почтой и отправились в свое каждодневное нелегкое путешествие. Пачку особой корреспонденции Колбовский, как обычно, оставил себе.

Несмотря на скверную погоду – мелкий дождь, который шел почти горизонтально из-за сильного пронизывающего ветра, – Феликс Янович был рад покинуть контору и остаться наедине со своими мыслями. Он знал, что многие коломчане до сих пор дивятся его чудачеству – добровольно возложенной на себя обязанности почтальона. Как правило, любопытствующим он объяснял это ограниченностью казенного бюджета и желанием поберечь людей. Но была еще одна причина – Колбовский любил подолгу ходить пешком. На ходу ему особенно хорошо думалось. Более того, ходьба помогала собрать мысли и направить этих капризных лещей в нужное русло. Сидя в кресле, это было сделать гораздо труднее – мысли расплывались в стороны, словно глупые аквариумные рыбы, которые тычутся носом в разные углы маленького стеклянного мира.

– Я-то знаю, почему вы так любите ваши почтальонские прогулки, – сказал ему как-то Кутилин, который мнил себя знатоком человеческой природы. – Вам это помогает не думать. Убегаете от мыслей.

Феликс Янович хотел было возразить, что дело обстоит как раз наоборот – ходьба помогает думать. Но потом решил, что Кутилин по-своему прав: на ходьбе он мог не думать о том, о чем не хотел – например, о тягостных событиях прошлого, о многочисленных несчастных судьбах, которым он был свидетелем за свою жизнь, о всегда раздраженном взгляде Аполлинарии Григорьевны. Вместо этого он мог сосредоточиться на том, что казалось важным в это время и в этом месте.

Сегодня его, безусловно, занимало лишь одно – убийство Гривова.

Из подозреваемых, у которых был явный мотив, оставался лишь сын Гривова Федор. Он был неприятным малым, но любимцем отца. И, судя по всему,