с вечером накануне его первого дня службы в Коломне. Вечер выдался холодный, почти морозный – от реки несло стылью, и Колбовский порядком продрог по дороге домой. Однако даже посидев у жарко натопленного камина со стаканом горячего сбитня, быстро сваренного понятливой Авдотьей, он не смог унять озноб. И лишь когда, допив сбитень, он подскочил и принялся мерить маленькую гостиную шагами, дрожь несколько унялась. «Нервы! Подумать только!» – Феликс Янович покачал головой. Нужно было срочно взять себя в руки. Для этого у господина Колбовского было только одно верное средство. Он не любил злоупотреблять им, но сегодня был тот вечер, когда – он чуял! – иные способы не помогут. Отворив буфет, Феликс Янович достал с верхней полки маленькую, плотно закрытую жестянку. Открыв, втянул носом душистый, чуть отдающий то ли малиной, то ли клубникой запах. Это был запас его любимых леденцов – разноцветных, похожих на маленькие яркие стеклышки. Именно к этому дешевому лакомству Феликс Янович испытывал особую нежность, поскольку, в отличие от других, более изысканных конфет, леденцы таяли на языке очень медленно, наполняя рот долгой сладкой истомой. А вслед за тем истома мало-помалу переходила на все тело и ум. На миг предвкушение было отравлено видением Аполлинарии Григорьевны, взирающей на него с презрительной усмешкой. Но Феликс Янович тут же отогнал его. Ему требовалось восстановить ясность мыслей.

Бросив первый ярко-алый леденец на язык, Феликс Янович вернулся к огню. И занялся тем, что он называл сортировкой внутренней почты. Требовалось разобрать все мысли и подобно письмам от разных адресатов разложить в разные конверты и на разные полки. Тогда в голове наступал порядок.

Он сам не мог сказать, что его потрясло больше – арест Ульяны или признание Варвары Власовны в том, что она прочила его в женихи падчерицы. После двух леденцов и еще одной кружки горячего сбитня Колбовский был вынужден признать, что, скорее, второе. Арест Ульяны, если подумать, не должен был стать для него неожиданностью. Феликс Янович сетовал, что не предугадал этого заранее, хотя перед его глазами были все нужные факты: обнаружившая себя скрытность Ульяны и ее откровенная ненависть к отцу, опухший нос Глаши и, конечно, два письма с обратном адресом «до востребования», которые получила Ульяна за последний месяц. И тому, что Колбовский сам не назвал имя Ульяны Петру Осиповичу, было только одно объяснение: он не хотел верить, да, пожалуй, и не верил в ее виновность, несмотря на все эти факты. И дело здесь было не в ее странном обаянии, обнаруженном им только на днях. Если начистоту, то Феликс Янович до встречи в церкви плохо помнил само лицо Ульяны. Но зато он хорошо помнил почерк барышни Гривовой, которая была аккуратной корреспонденткой и обменивалась письмами со своей тетушкой не реже раза в месяц. Ее почерк был очень разборчивым, но мелким, словно даже свое выражение в буквах она стремилась укрыть от постороннего взгляда. Буквы выходили чуть угловатыми, а строчки к концу сползали вниз, стремясь соскользнуть со страницы. Так пишут люди, замкнутые, склонные к долготерпению и душевному горению. Только чаще всего сгорают они, как головешки в чужих кострах.

Феликс Янович в очередной раз почувствовал недовольство собой: ему стоило раньше догадаться об истинном характере Ульяны Гривовой. С другой стороны, никогда ранее она не занимала его мысли настолько, чтобы делать какие-то выводы об ее натуре. Теперь же он думал, что такие, как она, становятся великомучениками, а не убийцами. Даже неся в душе ненависть, Ульяна будет загонять ее в клетку сердца день за днем, пока оно способно выдержать эту муку, но не позволит пострадать другим. Тот выплеск ярости, который барышня позволила себе нынче днем, был выходом за рамки всех ее принципов и привычек. Оправдать это могло только чувство, которое Ульяна питала к господину Щеглову и которое было способно преобразить ее натуру.

Колбовский вздохнул. Последнее умозаключение наводило на мысль о том, что при столь сильной страсти Ульяна Гривова могла если не убить, то позволить убить. Но чтобы делать какие-либо выводы, необходимо было взглянуть на самого Павла Щеглова. А еще лучше – на его почерк. Эта мысль, убранная в свой конверт, оказалась последней из того вороха, с которым Колбовский пришел домой. Закончив сортировку, Феликс Янович почувствовал обычное в такие моменты умиротворение. Оно как сахарная сладость леденца разливалось по всему телу. Глаза немедленно начали слипаться. Так что Колбовскому пришлось предпринять еще одно мощное волевое усилие, чтобы подняться и добрести до спальни.

⁂

Кутилин, разумеется, не был удивлен ни на грош, когда на следующий день перед службой к нему явился запыхавшийся Феликс Янович и поинтересовался, как продвигается поиск Павла Алексеевича Щеглова.

– Вы хоть спали сегодня? – вместо ответа поинтересовался Кутилин, а затем широко зевнул, не потрудившись прикрыть рот ладонью. – Мне вот не довелось. Все это проклятое дело не идет из головы. Прилег здесь на диване, а толку-то. Все равно ворочался до рассвета.

– Потому что вы очень хороший урядник, Петр Осипович, – улыбнулся Колбовский. – Если возьметесь за дело, то уже не выпустите его.

– Был бы хороший, не возился бы третьи сутки, – вздохнул Кутилин. – А вы, Феликс Янович, присаживайтесь. Я сейчас попрошу Мартына кофий сварить.

Пока они пили кофий, щедро сдобренный сахаром, поскольку оба не были любителями черной горечи, Феликс Янович рассказал о своих мыслях насчет Ульяны Гривовой.

– Убить она сама не могла – это мне и без почерка ясно, – сказал Кутилин, делая глоток и морщась. Кофий он не любил. Но признавал его животворящую силу, особенно мглистым осенним утром.

– Гривов был здоровенным мужиком. Даже если она ему угрожала, он бы ее мог вырубить одной оплеухой, – продолжил урядник. – Значит, она была не одна, а с Щегловым. Но сама упирается и молчит – мол, не видела жениха уже два года. С тех пор, как он уехал из Коломны.

– Думаю, вам нужно найти письма, которые она получила до востребования, – сказал Колбовский. – Скорее всего, они хранятся в ее комнате, спрятанные, но не слишком серьезно. Вряд ли она ожидала обыска.

– Думаете, она не сожгла их? Но если они планировали убийство, то знали, что письма – это улика!

– Вот именно. Вы верно заметили – «если планировали». Но нам пока неизвестно, был ли это план, или внезапное несчастье в пылу ссоры. Я больше склоняюсь ко второму. Поэтому ставлю на то, что письма все еще целы и находятся в доме. Ульяна Петровна слишком… гм… привязана к господину Щеглову, чтобы небрежно отнеситесь к его посланиям или уничтожить их на всякий случай.

– Я сейчас же отправлю пару полицейских урядников на обыск, – кивнул Кутилин.

– Благодарю за кофий, – улыбнулся Феликс Янович. – С сахаром