— Наверное, тот попытался обчистить его карманы, — заметил Сигурд. — Видишь, кошелек на земле валяется. — Он поднял с мостовой кожаный кошель и повесил его себе на пояс. — Впрочем, этому сукиному сыну он больше не понадобится. А может быть, мальчишка трахнул его сестру. Какая разница?

С этим можно было поспорить, но Сигурд тут же потерял интерес к подростку и вернулся к своему пленнику.

— Поставьте его на ноги, — распорядился он. — Свяжите ему руки за спиною. Я буду сопровождать тебя до самого дворца, держа топор у твоей шеи, — пообещал он болгарину. — Одно неосторожное движение, и ты останешься без головы.

— А как же парнишка? — спросил я. — Ему нужно помочь, иначе он истечет кровью!

— Парнишка? — пожал плечами Сигурд. — Я уже лишился одного из своих людей, отправив его провожать ту малолетнюю шлюху, и в результате упустил этого мерзавца Вассоса. Я должен доставить болгарина во дворец, кем бы он ни был: человеком, совершившим покушение на императора, или паломником, потерявшим дорогу к храму. Почему я должен заботиться еще и о каком-то карманнике? А ты, — добавил он, ткнув пальцем мне в грудь, — сотрешь кровь с лица и пойдешь вместе с нами, иначе наш евнух решит, что ты бездельник.

— Я явлюсь во дворец, когда сочту это нужным! — огрызнулся я, отступая на шаг назад. — И не прежде, чем найду для мальчика чистую постель и врача. На мои собственные деньги, если потребуется.

— Поступай как знаешь. Если пойдешь по этой улице на юг, выйдешь к Месе.

Сигурд поднял с земли булаву, хмуро глянул на зарубку, появившуюся на рукояти, и, повесив свое орудие на пояс, повел пленника в направлении дворца. Его подручные удалились вместе с ним, и я остался на площади один.

Голова у меня трещала от боли, а правая рука страшно ныла, однако я каким-то образом умудрился поднять мальчика на руки и вытащить его из фонтана. Ноги у меня заплетались, и я боялся, что вот-вот рухну и причиню парнишке еще более тяжкие повреждения, но все же, то и дело опираясь на окружающие стены, я смог покинуть площадь и стал спускаться с холма. Через какое-то время далеко впереди показалась главная дорога, и я ускорил шаг. Хотя день был холодный, пот лил по моему лицу и ел глаза; подбородок страшно чесался. Все мое тело молило о передышке, однако я прекрасно понимал, что, опусти я мальчика на мостовую, мне вряд ли удастся поднять его вновь. Я проклинал Сигурда и его жестокосердие, Вассоса и его болгарского головореза, а также самого себя — за то, что поставил под угрозу выполнение своего важного задания, и во имя чего? Только для того, чтобы поднести умирающего подростка на сотню шагов ближе к смерти.

Изнывая от боли и ярости, я добрался до главной дороги, но тут же потерял равновесие и рухнул возле дорожного столба, который сообщал, что от Милиона меня отделяют три мили.

— С тобой все в порядке?

Открыв глаза, я обнаружил, что сижу на обочине Эгнациевой дороги, прислонившись спиной к дорожному столбу, а голова мальчика лежит у меня на коленях. Его лицо казалось спокойным — во всяком случае, более спокойным, чем израненное тело, — но оно побледнело и покрылось испариной. Я коснулся рукой его щеки и почувствовал ужасный холод.

— С тобой все в порядке?

Я поднял глаза и взглянул на обладателя этого настойчивого голоса. Передо мною стоял возница в широкополой шляпе, а за его спиной виднелась повозка, груженная глиняными горшками.

— Более или менее. А вот мальчишке плохо. Ему нужен врач.

Возница кивнул:

— Врач есть в монастыре Святого Андрея. Я еду на кладбище и мог бы довезти его до монастыря на своей телеге.

— На кладбище нам пока рановато, — ответил я с чувством. — А вот в монастырь мы, пожалуй, поедем.

Мы осторожно положили мальчика прямо на горшки, наполненные ладаном и какими-то мазями, и двинулись вперед с такой скоростью, чтобы не растрясти его раны на ухабистой дороге.

— Для чего предназначены твои благовония? — спросил я у возницы, решив скоротать время за разговором.

— Они для мертвых, — мрачно ответил тот. — Их тела намащивают благовониями.

Остаток пути мы молчали, благо путь оказался недолгим. Возница свернул с дороги и въехал под низкую арку монастырских ворот в замкнутый дворик, стены которого были выбелены известью. Мы осторожно переложили мальчика на каменные плиты. Я заплатил вознице два обола, и он тут же отправился дальше.

Появившийся во дворике монах взглянул на меня с неодобрением.

— Братия на молитве, — сообщил он. — Просителей мы принимаем только после девяти.

— Мое прошение не терпит отлагательств. — Слишком изможденный, чтобы спорить, я указал рукой на лежащего парнишку. — Если Бог не желает выслушать мою мольбу, то, возможно, к ней прислушается ваш врач.

Наверное, это прозвучало как богохульство, но мне было уже все равно. Монах возмущенно фыркнул и куда-то удалился.

Колокол пробил восемь раз, и монахи один за другим стали выходить из церкви. Никто из них даже не посмотрел в нашу сторону. Я наблюдал за тем, как они проходят мимо, и во мне закипала ярость. Мне хотелось крикнуть в их надменные лица: «Где же ваше христианское милосердие?» В этот момент во дворике появилась новая фигура — прислужница в простом зеленом платье, стянутом на талии шелковым шнуром. Я удивился, увидев ее, поскольку полагал, что в монастыре домашней работой занимаются послушники. Но по крайней мере, она обратила на нас внимание, и за одно это я был ей благодарен.

— Это ты спрашивал врача? — спросила она без всякого стеснения, ожидаемого от особы ее пола и общественного положения.

— Да. Ты можешь его привести? Мальчик вот-вот умрет.

— Я вижу.

Она опустилась на колени возле парнишки, пощупала его пульс и приложила ладонь к его лбу. Ее руки, как я заметил, были на редкость чисты для служанки.

— Он потерял много крови?

— Всю, которую ты видишь, — буркнул я, указывая на ногу мальчика, целиком покрытую запекшейся кровью. — И даже больше. Скорее приведи сюда врача. Он знает, что делать.

— Это уж точно.

Эта странная девица вела себя так же нескромно, как и выглядела: она не носила платка, чтобы прикрыть голову и плечи. Собственно говоря, ее вряд ли можно было назвать девицей, ибо в ее глазах читались мудрость и знание, которые приходят только с возрастом. Однако ее длинные черные волосы были стянуты сзади зеленой ленточкой, как у ребенка. И подобно ребенку, она и не думала повиноваться мне, а продолжала бесцеремонно осматривать парнишку.

— Ты что, не понимаешь? — воскликнул я. — Сейчас дорог каждый миг!

Похоже, мои слова все-таки возымели действие. Женщина поднялась с колен и посмотрела на открытые двери. Однако вместо того, чтобы поспешить туда, она повернулась ко мне и заговорила с неожиданной укоризной:

— Что же ты стоишь? Ты нес его так долго, что вполне можешь пронести еще несколько шагов. Монахи боятся прикасаться к умирающим, они считают, что это может их осквернить. Занеси мальчика внутрь, где мы сможем промыть раны и согреть его.