лишняя реклама на фиг не нужна.

– Постой, – встрепенулся Вьюн. – Сан Саныч… Где-то я слышал про Сан Саныча…

– Вьюн, – перебил я его, – хочешь, анекдот расскажу?

– А давай!

– В общем, стоит мужик в порту и смотрит, как на теплоход евреи загружаются, которые в Израиль бегут из СССР. Дай, думаю, посчитаю, сколько их сваливает. Стоит, считает… Сто загрузились, двести, триста, к пяти сотням счёт приближается. Фигня какая-то, думает мужик. Теплоход вроде бы и не такой большой, куда они все поместились? Пойду спрошу, как так получается. Подходит к капитану и говорит: «Я вот стою, считаю пассажиров, и у меня что-то больше пяти сотен выходит. У вас что, корабль без дна, что ли?» Капитан на мужика посмотрел внимательно и отвечает: «Догадался – и молчи!»

И снова камеру сотряс взрыв хохота. Только настырный Вьюн всё никак не успокаивался.

– Не, я точно что-то про Сан Саныча слышал…

Тут уже Крест вмешался:

– Вьюн! Угомонись… Тебе же, идиоту, русским языком сказали: догадался – и молчи!

– А чего сразу идиот-то… – начал было возмущаться Вьюн, но развить тему до конца не успел, так как в замке двери заскрежетал ключ.

– Покровский, с вещами на выход!

– Какие тут вещи, одно пальтишко, – вздохнул я, поднимаясь.

– Ну удачи тебе, Артист! – уже в спину пожелал мне Крест.

Я обернулся и с улыбкой сказал:

– Угадал.

Снова гулкие коридоры, бесконечные переходы и вход в административное, судя по надписи, крыло. Пока шли, в конце коридора из открытой двери доносился громкий шум. Даже не шум, ор стоял такой, что просто ужас! Слово «мать» я услышал раз десять, не меньше.

Вошли… Как говорится – картина маслом. У стены бледный майор, который меня допрашивал, не менее бледные оперативники, которые меня арестовывали, и неизвестный мне красномордый полковник в милицейской форме. А напротив них сам Хлестков в генеральской форме со всеми регалиями и Хомяков с виноватым видом в гражданке. Бросился ко мне, всего ощупал.

– Ты как так, живой?

– Да нормально, – криво улыбаюсь в ответ. – Всё в порядке.

– В порядке! – по инерции возмущается Хлестков, снова оборачиваясь к застывшим в немой сцене ментам. – Какая блядь, я вас спрашиваю, нашего сотрудника в пресс-хату определила? Кто дал команду? Ты, майор?

Тот судорожно сглотнул.

– Вы понимаете, товарищ генерал, такая ситуация…

– Какая такая, блядь, ситуация?! Тебе, майор, погоны жмут или зубы? Погоны я тебе сниму, а зубы он тебе сам выбьет на хер!.. Значит, так… Сегодня – повторяю, сегодня!.. Всем, кто принимал участие в вашей операции, всем сотрудникам СИЗО, кто видел этого парня – быть в управлении через час. Будете писать объяснение и давать подписку о неразглашении государственной тайны. Если хоть одна блядьь где-то только пискнет о сегодняшнем происшествии… Всё, пиздец, лучше вешайтесь!

Он оглядел совсем упавших духом ментов.

– Я не шучу! Пинкертоны, мать вашу… Так же все материалы разработок, оперативных планов, то есть все, абсолютно все бумаги должны быть у меня на столе. И не дай бог где какой клочок заваляется! Полковник, проследите, чтобы моё распоряжение было чётко выполнено. Из Москвы вы, кажется, указания получили?

Тот кивнул и обернулся ко мне:

– Товарищ Покровский! УВД города Свердловска в моём лице приносит вам извинения. Виновные будут наказаны.

– Хорошо.

Я пожал плечами и с невозмутимым видом принялся рассовывать по карманам дожидавшиеся меня на столе ключи от дома, студенческий билет, кошелёк с мелочью и носовой платок. Вдел шнурки в кроссовки, ремень в джинсы. После этого генерал за руку попрощался с полковником, ещё раз гневно зыркнул на майора, и мы втроём вышли из администрации. На свободу, блин, с чистой совестью.

В чёрной «Волге» начальник УКГБ усадил меня сзади, рядом с собой, а Хомяков уселся на переднее пассажирское. Ехали молча, хотя Хлестков не переставая пыхтел, как кипящий самовар, раздувая мясистые, волосатые ноздри. Это я мельком заметил, как бы случайно повернув голову, так как пялиться на малознакомого человека – а мы до этого виделись лишь однажды – считал неприличным.

Наконец машина заехала во внутренний двор УКГБ по Свердловской области. Видно, не хотят меня светить. Ну и правильно, чем меньше народу знает о моих связях с чекистами – тем оно как-то спокойнее.

На служебном входе сидел лейтенант, при нашем появлении вскочивший и замерший по стойке «смирно». Однако Хлестком и Хомяков показали ему удостоверения.

– Этого молодого человека, лейтенант, вы не видели, – строго приказал Алексей Александрович.

– Так точно, товарищ генерал-майор!

Мы поднялись на третий этаж, в кабинет Хлесткова. В приёмной своему адъютанту он про меня ничего говорить не стал, видимо, тот был человек проверенный и умел держать язык за зубами. Только спросил, подать ли чаю, на что был получен утвердительный ответ.

Несколько минут спустя мы сидели за длинным столом, перед каждым стоял стеклянный стакан крепкого чая в подстаканнике. Дзержинский со стены вполне доброжелательно взирал на нашу троицу, даже, я бы сказал, по-отечески. Мне почему-то захотелось ему улыбнуться, но я сдержал неуместное желание. Зато взял с блюдца печенюшку, нагло обмакнул её в розетку со смородиновым вареньем и отправил в рот.

– Ешь, ешь, – подбодрил меня вроде бы успокоившийся хозяин кабинета. – Бутерброды тоже бери, не стесняйся, в СИЗО так не накормят…

А что, и возьму. Тем более с колбасой и сыром, как я люблю. Хлестков с улыбкой глядел, как я жую бутерброд, Хомяков тоже вроде расслабился, а то сидел, как штырь проглотил. – Ну, Евгений, рассказывай, как тебе там в следственном изоляторе жилось? – спросил Алексей Александрович, когда я умял второй бутерброд и решил, что, пожалуй, пока хватит.

– Да нормально, начальник! – решив как-то разрядить обстановку, хмыкнул я. – Повязали волки позорные, ласты скрутили, в «канарейку»[19] сунули… Ну а дальше в крытую, там оперсос[20] стал всякую байду гнать и в «пятёрку» определил.

Хлестков качнул головой, сдерживая улыбку.

– Ну и как там, в «пятёрке»?

– Душевные люди!

– Спросили тебя эти «душевные люди», за что к ним сунули?

– А как же, первым делом, начальник.

– Ну и что ты им, интересно, ответил?

– Да все как на духу, начальник! – заявил я, заметив, как напрягся Хомяков. – Мол, иду по майдану[21], вижу – «угол» бесхозный стоит. Я спрашиваю, чей «угол», граждане? Граждане молчат, как рыба об лед. Ну я взял значит чемодан и понёс в бюро находок. Не донёс – менты приняли.

– Вот видишь, Виктор Степанович, – сказал с улыбкой Хлестков, обращаясь к Хомякову. – Налицо тлетворное влияние криминальной среды. Наш советский гражданин, комсомолец, спортсмен и часа не провел