медиа. В наши дни его голова полна параноидальных идей — возможно, причина этого отчасти кроется в слежке, которой они с женой подвергались в последние годы своей жизни в Советском Союзе. Но его воспоминания о Свете по-прежнему четкие и ясные, хотя ему все труднее отделить конспирологию от реальных событий.

Безусловно, очень сложно понять, в какой степени то, что он сейчас говорит о Свете, действительно отражает ее тогдашние мысли и идеи, или это уже его собственные интерпретации. Нет никаких сомнений в том, что у Светы были радикальные взгляды на любовь и социальные отношения, она требовала абсолютной свободы и там и там. Не так очевидно, в какой степени этот явный снобизм, который сквозит в рассказах Саши про их светский салон, насаждался и поддерживался Светой; насколько ее действительно интересовал вывод советских войск из Вьетнама, о присутствии которых в то время в действительности было известно лишь немногим советским военачальникам; или в какой мере она разделяла конспирологические теории Саши и его интерес к государственным секретам. (Рассказы Саши полны шокирующих невероятных историй про исчезнувших девушек, которых похищали сильнейшие мира сего; также он абсолютно уверен, что министр культуры СССР Екатерина Фурцева была лично ответственна за их со Светой высылку из страны. Все это выглядит как попытки вернуть контроль над собственной жизнью, которая как щепку швыряла его по всему миру[1060].) Подозреваю, что она сама шире бы сформулировала свою миссию и с большей убежденностью назвала бы свои идеи «идеологией», — хотя бы потому, что ее последовательница Офелия намного увереннее занималась формулированием своих мыслей в общее, подчас немного авторитарное руководство к жизни, стремясь к всеобъемлющему пониманию мира, а не отстаиванию отдельных идей. К сожалению, все, что на сегодняшний день осталось от Светы, — это подписанная ею открытка, адресованная Офелии, а также длинные списки имен, озаглавленные «Хиппи» и «Наркоманы», которые она составляла за несколько недель до своей смерти, по всей видимости пытаясь восстановить в памяти события своих прежних — лучших — дней. Можно с уверенностью сказать, что Света считала «стиль» своим Gesamtkunstwerk, где интеллект и внешние маркеры дополняли друг друга в общем послании.

Света Барабаш (Офелия) и Света Маркова (Царевна-лягушка) не только были тезками, но и внешне напоминали сестер, не в последнюю очередь потому, что в начале 1970‐х обе носили похожие прически, делили друг с другом одежду и, похоже, иногда постель и любовников. Офелия научилась у Светы шить хипповские вещи и наделять смыслом все, к чему бы ни прикасалась и что бы ни носила. Хипповская жизнь Офелии, как и жизнь Царевны-лягушки, была немыслима без мужчин — как принадлежавших к хипповскому кругу, так и находившихся за его пределами. Света Барабаш одновременно верила в свободную любовь и постигала жизнь через интимные отношения с теми мужчинами, которыми восхищалась. Можно сказать, что по своему образу жизни она была феминисткой, не обращала внимания на условности и не зависела от мужского признания. Начиная с поздних 1960‐х и до конца советского времени она служила интеллектуальным связующим звеном между московским богемным и диссидентским андеграундом и миром московских хиппи. Света Барабаш была бескомпромиссной, властной и упорной в своей преданности жизни, которая должна была стать другой, более правдивой, чем та, которую советская система приготовила для девушки из хорошей семьи. Друг Офелии (и в какой-то момент ее бойфренд) Саша Липницкий произнес в ее адрес глубокомысленную эпитафию:

У многих все же были какие-то тормоза. А она поставила на карту все, всю свою жизнь — вот что я имею в виду. Если у Солнца не было преуспевающей семьи, он нигде не учился, у него не было квартиры, то у Светы все это было, и она поставила на карту все — и все потеряла. И в итоге потом лишилась и жизни, пристрастившись к наркотикам[1061].

Как и Липницкий, большинство людей говорили о трагической судьбе Офелии. В ее таком символическом хипповском прозвище и ужасной кончине (ее разложившееся до неузнаваемости тело вытащили из Москвы-реки весной 1991 года) есть зловещая предопределенность, которая окрашивает все связанные с ней истории. Из-за ее увлечения наркотиками многие более поздние хиппи, отвергающие именно такой образ хипповской жизни, отказывались ею восхищаться. Например, Сергей Москалев, вдохновивший так много хиппи Второй Системы, Офелию уважал, но яростно боролся с наркотиками в сообществе. Признавая ее творческую и идеологическую самоотверженность, он тем не менее с жалостью говорил о ней как о великом уме, который сгубила наркотическая зависимость[1062]. Для нее же самой наркотики не были препятствием к хипповству. Скорее они были воплощением (и инструментом) перехода в другое пространство, в другое тело, к другому человеческому существованию — ко всему тому, к чему она так стремилась. Наркотики были частью ее жизни, они способствовали ее творчеству, обаянию — и гибели. И хотя ее хорошо помнят — она слишком долго была активна в Москве, чтобы разделить судьбу Марковой, — в каком-то смысле ее тоже отчасти вычеркнули из хипповской истории: ее жизнь представлена слишком односторонне, как история падения и смерти.

Света Барабаш, как и Света Маркова, росла в привилегированной семье. Ее мать, которую смутно помнят многие Светины хипповские приятели, преподавала английский язык в институте, где готовили военных переводчиков и разведчиков (скорее всего, имевшем связи с ГРУ). Сразу после войны Тамара Барабаш стажировалась в одном из колледжей в Оксфорде, возможно являясь шпионом под прикрытием. Отец Офелии, которого помнил только Азазелло, работал в каком-то министерстве. Света рано взбунтовалась против родителей и системы, которую они представляли. В восемнадцать лет она вышла замуж за своего однокурсника, известного богемного тусовщика Игоря Дудинского, у которого к тому времени уже была впечатляющая карьера нонконформиста. Он был частью «золотой молодежи», а его отец, занимавшийся идеологической и экономической работой, судя по тому, сколько раз ему удавалось вытаскивать своего сына из переплетов, был кем-то большим, нежели простым заместителем директора Института экономики мировой социалистической системы АН СССР. Юный Дудинский, тогда студент экономического факультета МГУ, присутствовал на демонстрации 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади, организованной Александром Есениным-Вольпиным. Его задержали прямо на площади, но там его узнал (и спас) комсорг МГУ. В итоге Дудинский избежал ареста, но был исключен из университета[1063]. Его влиятельный отец позаботился о том, чтобы Игорь смог сначала устроиться работать в только что созданный Институт международного рабочего движения, а затем снова поступить в МГУ, но уже на престижный факультет журналистики. На журфаке он учился на год старше Саши Липницкого, Саши Бородулина и их