Они присели на камень, освещенный закатным солнцем. Была суббота, и все вокруг дышало покоем. Работа остановилась. Тишина нарушалась лишь блеяньем и мычаньем, доносившимися из хлева.

— Сначала я приехала вроде как из чувства долга, как многие европейцы, и немцы в том числе. Я стремилась сюда долгие годы, сколько себя помню. Приехала. И осталась. Потому что полюбила эту страну. Но началось все из чувства долга…

— Расскажи подробнее.

Джулиана содрогнулась, закрыла глаза.

— В годы войны, когда мне было девять, десять, одиннадцать лет, вокруг творилось такое! Мы все видели своими глазами. — Она надолго замолчала. А потом заговорила снова: — Наша соседка, решительная женщина, с твердыми убеждениями…

— Совсем как ты, — с улыбкой прервал ее Эрик.

— Она была храбрая женщина. Прятала на чердаке, за замаскированной дверью, целую еврейскую семью. Помнишь Анну Франк? Ты читал?

— Да.

— Ну вот, эта семья жила точно так же. О них знали очень немногие. Любые крохи, которые нам удавалось сэкономить — яблоко, остатки каши со дна кастрюльки, — мама несла соседке. Считалось, что мы, дети, ничего не знаем, но я слышала, как мама рассказывала отцу, что там два брата с женами и детьми. Даже с грудным младенцем. Когда он плакал, его накрывали одеялом, чтобы приглушить звук.

А потом немцы всех забрали. Они знали, где искать: прошли прямиком к потайной двери. И соседку тоже забрали, нашу добрую соседку… Запихнули в набитый людьми грузовик и увезли в лагерь. В печи. Мужья кричали, звали жен, дети искали матерей. Мы слышали их крики долго, пока грузовик не скрылся за поворотом. Как они кричали… — Джулиана закрыла лицо руками. — Эрик, как ты думаешь, я смогу это забыть? По-моему, нет. Никогда. А однажды нацисты арестовали моих дядей, маминых младших братьев. И все, конец, ни весточки, ни слова. Они были подпольщиками.

— На них донесли?

— По всей видимости. И мы все время боялись за отца. Считалось, что я об этом тоже не знаю, но дети всегда разнюхают, что делается в доме. Отец тоже был в подполье. И по ночам, в тишине, стоило зашуметь машине, застучать каблукам возле дома — у меня замирало сердце. Я думала, что пришли за ним.

— Неужели все, все до единого дети лишены детства? — не выдержал Эрик.

— Конечно, нет. У кого-то детство наверняка счастливое, иначе мир превратился бы в сумасшедший дом. Но почему ты так сказал? Разве у тебя было тяжелое детство?

Не сейчас. Когда-нибудь в другой раз.

— Нет. Я провел детство в тепле и любви, — пробормотал он. А что, разве не так? Только не надо себя жалеть. Смердящая, унизительная жалость. И он твердо повторил: — Я провел детство в тепле и любви.

Из столовой донеслась музыка, соната для фортепьяно. Играли профессионально и яростно. Эрик вопросительно взглянул на Джулиану.

— Тсс!

В фиолетовых сумерках они дослушали сонату до конца. Лишь дождавшись, пока последний уже не звук, а отзвук смолкнул вдали, Джулиана тихонько сказала:

— Это Эмми Эйзен. Ты ее знаешь, она иногда помогает мне с детьми. Прежде она была учительницей музыки в Мюнхене. Пряталась там всю войну. У нее такие светлые волосы — все принимали ее за арийку. И ей помогали друзья, католики. Выдали ее за родственницу, выправили документы. Ей повезло, ее не поймали. А мужа и двоих сыновей поймали. Поэтому она так неразговорчива. Ты заметил?

— Да, — кивнул Эрик.

— Жаль, что ей нельзя иметь свой, отдельный инструмент. Дети дубасят по этому пианино почем зря… Эрик, ты ведь меня не слушаешь!

— Верно…

— И о чем же ты в это время думал?

— Если откровенно, я думал, как я люблю твои губы. И руки — вот этот мягкий изгиб…

Чуть подальше на склоне холма была ниша, скрытая высокой травой и густыми кустами. Получилось вроде маленькой зеленой пещерки. К тому же сумерки совсем сгустились.

— Пойдем, — позвал он.

Она поднялась, последовала за Эриком. И за ними плотно сомкнулся зеленый полог.

Он выбрал работу на ферме. Научился управлять доильными аппаратами, убирал стойла и дважды в день подавал в кормушки сено и отруби. Такая работа тоже напоминала о Брюерстоне и о прошлом его предков. В остальном же этот пестрый мирок не был похож ни на что хоть сколько-нибудь знакомое Эрику.

По вечерам за общим столом встречались самые разные люди: было за кем понаблюдать. Во-первых, старики, выходцы из русской Польши, преимущественно бывшие горожане, которые только здесь научились сельскому труду. Во-вторых, их дети, уже коренные израильтяне — сабры: светловолосые крепкие мужчины и женщины с неизменно серьезными лицами. Лишь изредка они позволяли себе улыбнуться, хотя — Эрик знал — умели танцевать, веселиться и праздновать не хуже других. Упорные, несгибаемые люди. Наконец, здесь были и гости, в основном студенты со всех континентов: девушка-христианка из Австралии, которую снедали любопытство и жажда приключений; парни из Бруклина; английские евреи; немцы, не имевшие ни капли еврейской крови. Приехали кто на месяц, кто на два. Некоторые собирались остаться. Как Джулиана.

Она работала с малышами, поскольку еще в Голландии получила диплом воспитателя. Через ночь дежурила в детской, которая — Эрик узнал об этом с ужасом — располагалась под землей. Самое настоящее бомбоубежище за веселенькой голубой дверцей. Как же берегут своих детей эти суровые, немногословные люди! Как мало знает мир об их жестоком быте! А дед с Наной? Их ведь волнует все, что связано с Израилем, с судьбой еврейства. Но представляют ли они, как живут поселенцы? «Мне очень страшно за детей, которые изо дня в день находятся под прицелом, — сказала однажды Джулиана. — Малышам-то, конечно, все нипочем. Но старшие понимают. Они все прекрасно понимают».

Многие пятнадцати-шестнадцатилетние подростки пережили концлагеря, и на руках у них навсегда, навечно останется страшный номер. Впрочем, возраст брал свое. Мальчишки дрались, девчонки вплетали в волосы цветные ленты, пытались кокетничать, флиртовать. Дети как дети. Только в глазах тревога.

В наставницы для этих подростков Джулиана подходила как нельзя лучше. Достаточно молода, чтобы распевать вместе с ними модные песенки и учить девчонок пользоваться губной помадой. И в то же время ровно настолько старше, чтобы дать им полузабытое или вовсе забытое материнское тепло. Ведь большинство лишились его давным-давно, в раннем детстве.

Эрик наблюдал Джулиану с детьми и подростками, проводил около нее всякую свободную минуту, шел с нею вместе сквозь ветер и зной и думал: нет на свете женщины лучше. С этой не сравнится ни одна. В глубине души он понимал, что любой мужчина готов превозносить женщину, которую любит. И все же — лучше Джулианы никого в мире не было.

Сладкая… Ах, какая же сладкая… С выгоревшими волосами и шоколадной, с каждым днем все более темной кожей. Крепкая, ладная, здоровая, почти одного роста с Эриком. Казалось, она не знает устали. Эрику никогда не нравились субтильные барышни, его никогда не восхищала хрупкая, болезненная томность. И сейчас он с удовольствием думал, что рядом с такой женщиной, как Джулиана, мужчина может обойти хоть полсвета. Ее не испугают никакие трудности и лишения.