На вопрос, как же Пушкин мог думать о путях дальнейших и «куда ж нам плыть», Илья Львович нашел возможным ответить не раньше, чем через тридцать с лишком лет. В очередную годовщину смерти поэта, в феврале 1968 г., в московском Пушкинском музее выступил он на тему «Отчего погиб Пушкин?». «Именно в эти, последние годы, – говорил Фейнберг, – Пушкин поставил в своем художественном творчестве, в своем историческом творчестве, в своем художественном мышлении коренные вопросы своего времени и будущего России». Поставил и погиб? Пушкинист не утверждал этого прямо, но, излагая материал, предлагал слушателям судить самим. «Мне хочется указать, – говорил Фейнберг (обратите внимание на оттенок научной речи: «хочется указать» – не «хочется думать»), – на важное противоречие, а противоречие это было скрытой от глаз современников внутренней трагедией Пушкина».

Что же довело Пушкина до трагического конца? Мне пока не удалось получить заключительного тома выпускаемой ИМЛИ пушкинской «Летописи жизни и творчества», но уже прочитанное из этой удивительной хроники говорит о том, что многие и небеспочвенные, однако неполные представления о Пушкине нам надо бы отложить до срока. Истолкование последних лет жизни и творчества поэта сосредотачивалось на внешних воздействиях, на преследованиях и даже антипушкинских заговорах, а их было несколько в кругах высших, где Пушкин восстановил против себя гомосексуальную среду (как полагали пушкинисты, в том числе, Лотман, на которого предпочитают ссылаться вместо изначальных предшественников).

Несомненно, всё было, но была и внутренняя драма, которой интересовались недостаточно и просто не интересовались с тех пор, как об этом думали, однако не успели написать попавшие в репрессивную мясорубку П. К. Губер и Д. П. Святополк-Мирский. Фейнберг перечислил произведения, в которых были поставлены коренные вопросы: очерк «Путешествие из Москвы в Петербург», поэма «Медный всадник» и, наконец, «История Петра I». Ничто не увидело свет, но препятствия, возникшие перед поэтом, оказались не только внешними. Ведь, кроме поэмы, другие, исторические и публицистические, произведения закончены не были. Назначенный придворным историком, Пушкин погрузился в засекреченные архивы, до которых его допустили, и он убедился, что книгу о петровском правлении невозможно не только напечатать, но и написать. Исходя из того, что ему открылось, он, проще говоря, не мог сделать выводы, ещё проще, свести концы с концами, как и написал Лифшиц в письме Фридлендеру[215].

Пушкинские исторические труды представляли лишь черновики и конспекты, так долгое время думали, пока Фейнберг не пришел к заключению: у Пушкина успел сложиться текст. Если текст казался лишь набросанным, то причиной подобного впечатления являлась незавершенность внутренняя. Пушкин увидел: царь-рефоматор поднял Россию на дыбы и – на дыбу. Куда ж тут плыть? Что думать? Можно или нельзя было предать гласности, что думал Пушкин о будущности России, но, судя по его последним произведениям, он не знал, что и думать.

«Красуйся град Петров и стой неколебимо, как Россия…» и – «Ужо тебе!», а затем «похоронили ради Бога». У Пушкина-поэта при взгляде на отечественную историю – поэтическая справедливость, полная правда, истина. А как истину выразить историку? Пушкин для себя отметил после сделанного им вывода: «NB. (Это внести в Историю Петра, обдумав)» Именно этот вывод в несколько строк был исключен из тетрадей Пушкина, прочитанных после его гибели Третьим Отделением. Увидевший те же строки Николай I нашел, что пушкинские исторические материалы нельзя печатать из-за «неприличных выражений» по адресу Петра. Что показалось светскому сознанию неприличием, то и было неотъемлемой краской величия, творившего историю, однако и сам Пушкин предполагал ещё поразмыслить над тем, как передать светотень, проступившую в составленной им исторической хронике и павшую на фигуру Петра. «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, – вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика». Светотень не разделяет изображаемой фигуры надвое, а придает изображению объемность, связывая между собой разности. «По обыкновению» – сказано у Пушкина в скобках о наказаниях за неисполнение петровских указов – крайняя жестокость. Петр казнит любовника жены и посылает войска в поход против афганцев, корчится в предсмертных муках и выпускает указы о рыбе и клее, ибо без грозных указов по всякому поводу, включая выбор досок для гробов, государственное движение приостановится и погрязнет в рутине. Если бы Пушкин успел написать фигуру реформатора, совершающего преступления против человечества одновременно с устройством великой державы, была бы выражена истина, какую ищем мы по сию пору в оценке крупнейших фигур нашей истории.

Поэтически истина выражена «Медным всадником». Стиль пушкинской поэмы монументален, построение – пространственное, между прологом и последующим повествованием – пауза, куда в повествовании прозаическом должна бы поместиться масса шокирующих «хороший вкус» подробностей и ситуаций, с моральной точки зрения, совершенно несовместимых, но обойтись без которых было бы невозможно – другого величия России не выпало, как не выпало никакой другой стране, разница только в сроках. Можно ли думать, будто и без воли самовластного помещика, наделенного государственным умом, всё в становлении страны обошлось бы мирком да ладком? Можно, полагая, что и без великого диктатора одержали бы победу в Отечественной войне, взяли бы и дошли до Берлина.

«Делать нечего и говорить нечего» – пушкинские слова. Есть в пушкинистике точка зрения, согласно которой Пушкин пренебрегал противоречиями. Возможно, и пренебрегал, но пренебрегать всякой проблемой можно до поры до времени, ведь пренебрегать не означает решить, а нерешенная проблема рано или поздно настигнет. Можно переждать бурю, нельзя бурю прекратить, что у Шекспира Шут пытается втолковать королю Лиру, уверенному в своем всевластии над стихийными силами. Поэтически Пушкин только и делал (в духе времени романтического), что изображал неразрешимость противоречий, а погиб из-за противоречий, которыми житейски пренебрегал. Но по мере изучения своей страны, её истории и современного состояния, он делал и выводы. Не прямо, словно и не выводы, а замечания, навеянные мимолетными впечатлениями. В виду Петровского замка вырывалось у него горделивое «Нет, не пошла Москва моя…», а по ходу своего contra Радищеву путешествии из Москвы в Петербург, Пушкин грустно вздохнул. Вздох вызван был тем, что Пушкин прочел у посетившего Россию ещё в семнадцатом столетии австрийского дипломата и тем, на что полтора века спустя, следуя радищевским маршрутом, только в направлении противоположном, посмотрел своими глазами. Прочел, посмотрел и признал: «Ничто так не похоже на русскую деревню в 1622 году, как русская деревня в 1833 году».

В это признание не вдумывались. В стихотворном романе поэт, по