«Мемориал». «Аркадий Белинков, – читаю в бюллетене, – был первым представителем русской эмиграции так называемой третьей волны и, как всякий первопроходец, оказался непонятым и отвергнутым». Если называть первого, то я не знаю выехавших раньше Алика Дольберга. Белинков оказался среди первых вырвавшихся за рубеж диссидентов, но эмигрировал до того, как хлынула за границу «третья» волна, что и сказалось на его участи: ему не нашлось готового места. Всякий ли первопроходец оказывается непонятым и отвергнутым – это миф, которому верить могут поклонники Айн Рэнд. И был ли Белинков непонят? Всё, что я о нём слышал, проводило границу между непонят и непринят. Именно потому, что Белинков был понят, его окружала атмосфера неприятия – недоумения и неприязни. Недоумения со стороны американцев, не понимавших, зачем он приехал и какое ему найти применение, к тому же без языка – английского. Неприязни со стороны русской эмиграции второй волны, которая жила, точнее, доживала свой век с настроениями по адресу России иными, чем настроения Белинкова. Видели в нём человека, неспособного высокое мнение о себе подтвердить: вышедший из элитарной советской среды зазнайка с раздутым самомнением, которое ещё и преумножено репутацией мученика[212].

Итак, получили мы критический приговор, вынесенный до осуждения политического кем-то из близких к Белинкову, и если впоследствии судебная экспертиза признала роман антисоветским, то автор домашней рецензии доказывал слабость Белинкова-писателя. Повертели мы в руках разгромную рецензию и. не решились печатать. Кто поверил бы в чисто-литературную подоплёку публикации? Сколько ни объясняй, выглядит двусмысленно – похоже на донос, хотя к аресту Белинкова отношения не имело. Иметь не имело, было убийственно как литературная критика, но всё же, хотя и не вследствие, однако после этого Белинков был едва не убит, на допросах физически искалечен и на процессе осужден, уничтожен граждански. До критики ли тут?

В этом и во множестве других случаев следует признать одну справедливость и одну несправедливость, связанные несчастным стечением обстоятельств: произведение неудачно – автор несправедливо осуждён. Причинно-следственной связи между этими двумя фактами нет, однако они поставлены в связь, словно жертвой беззаконного ареста и неправедного суда сделался одаренный писатель. Сколько ещё времени пройдёт, прежде чем будет разорвана эта случайная, но прочная связь. Ещё долго беспомощность и безграмотность нельзя будет назвать беспомощностью и безграмотностью, бездарность – бездарностью, если беспомощность, безграмотность и бездарность когда-то квалифицировали как антисоветчину. Должна остыть пламенеющая кровью магма, чтобы в самом деле можно было бы, обратившись к искалеченной судьбе, разобрать вопрос литературный отдельно от легального. Пока мы по-прежнему в западне, нами же устроенной и захлопнутой: посадили писателя и – поставили вне нормальной критической досягаемости. Терновый венок нерасторжимо сплёлся с лавровым. Попробуй тронь, попробуй разобраться в запрещенном сочинении, попробуй судить о нём по достоинству за вычетом особых обстоятельств! Раз нельзя напечатать, то «лежачего не бьют», никто бы и не поверил, если о запрещенном сказать – бездарно. Выражались так: «Талантливо, но.». Сказать, что не вредно и не талантливо, а безграмотно и беспомощно, было невозможно, если не опубликовано и запрещено.

Выехавший и вернувшийся с перестройкой Василий Аксёнов, выступая в Американском Посольстве, предупредил желающих добиться славы скандально-провокационным способом: если кого-то в Советском Сюзе не печатают, это еще не означает, ты – гений. Разве привлекло бы наше внимание – и какое внимание! – что запрещалось, преследовалось, обрастало легендами, если бы всё это благополучным образом было опубликовано? Это были бы теперь забытые авторы и книги: осталось бы, если осталось, от каждого по фрагменту истинно талантливого. Помните, кто в России девятнадцатого века считался самым опасным политическим заключенным? «Чернышевский?» Не угадали. Заичневский, автор зажигательных прокламаций.

Станут ли в будущем с увлечением читать «запрещенные шедевры» нашего времени, этого никто не скажет. Но об этих произведениях, я думаю, будут писать. Появится, наверное, немало увлекательных книг о том, как ради беспомощных и бездарных текстов претерпевались адские муки, тексты запрещали, за ними ценой жизни охотились, лишь бы их прочитать ради полной правды, которой там и не было. Будет увлекательно рассказано, как переправляли за рубеж, сколько людей вовлечено, сколько страданий перенесено. Быть может, от ныне прославляемого поэта-мученика останется полстроки, от прозаика и вовсе ничего, это будут письмена, имеющие интерес лишь исторический, но как чтение умрёт своей смертью, и будут читатели недоумевать и будут биографы доискиваться, почему заурядные стихи или плохо написанные строки могли произноситься на одном дыхании со строками истинно бессмертными.

В аспирантуре

Мера научности

«Критики не обратили внимания на эту поэму, а между тем лучше я ничего не написал».

Пушкин об «Анджело».

Стал я аспирантом-заочником, темой диссертации мне утвердили интерес позднего Пушкина к позднему Шекспиру. Это Пушкин той поры, когда заинтересовался он шекспировской драмой «Мера за мерой». Ни «Гамлет», ни «Отелло», ни «Король Лир» не вызывали у него столь настойчивого внимания. Пушкин одну сцену перевел, по мотивам пьесы создал поэму, которая у современников вызвала недоумение, а по мнению самого Пушкина, ничего лучше он не написал. Как объяснить это противоречие? Пушкинское утверждение даже словесно совпадало с попадавшимися мне на каждом шагу в текущей западной теоретической критике уговорами принять неудачу за удачу, в свое время неоцененную.

Диссертацию я назвал «Пушкин и Шекспир, 1830-е годы». Верный пособник Анисимова, бессменный заместитель на моем веку всех директоров, Владимир Родионович Щербина, в обиходе – Родионыч, должен был утвердить тему и такого названия не принял. «Никто ше не поймет», – по своему обыкновению пришептывая, объяснил Родионыч. Тут же продиктовал вроде (точно уже не могу вспомнить): «Отрашение эстетичешкой эволюции Пушкина в истолковании смысловых уровней драматургии Шекспира». «Теперь понятно», – сказал опытный академический администратор. Знал, как написать, чтобы все поняли, что – научно.

В это же самое время институтский завхоз, тоже немалого опыта ответственный работник, не принял моей расписки: «Лыжи сдал». В Институте накопилась пропасть лыж, деньги были отпущены на физическое оздоровление научных сотрудников, ни на что другое истратить эти средства было нельзя, запаслись лыжами. На зиму лыжи я взял, зима прошла – пришел сдать, написал сдал. «Разве так пишут?» – усмехнулся Андрей Михалыч Демешко, завхоз и профорг: у него всегда можно было занять пять рублей до получки из профсоюзной кассы. Я спросил, как же писать. А. М. продиктовал, формула в памяти моей запечатлелась: «На хранение спортинвентаря принял». Доволен был хозяйственник, что научный сотрудник послушно писал под его диктовку. А Родионыч не настаивал на формулировке «научной», рискнул я остаться с прежним названием, думая добраться